Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Она говорила, не ожидая ответа, сама с собой, и Тоня, понимая это, не отвечала.

Потом они поднялись на дорогу и пошли босиком по мягкой, теплой внутри пыли.

Тоня оглядывалась, ожидая увидеть позади свет машины, но в той стороне лишь стояла густая, тревожная водяная тьма, от которой становилось страшно. Юрка так и не догнал их.

Клава не спала, ожидая их с ужином. Лиза-зажигалка в длинной мужской ковбойке, которая заменяла ей ночную рубаху, сидела против Клавы у стола, подперев кулачком щеку, и глядела на афишу с Дон-Жуаном. Прикрученная керосиновая лампа горела на столе, и огромные тени лежали на потолке и стенах. И Дон-Жуан весело улыбался под своей полумаской из тени. Клава, тяжело вздыхая, обшивала лентой крохотный чепчик. Тоня и Вера потихоньку сели за стол, пили молоко с черным хлебом, и учительница, возбужденная, говорила и говорила шепотом и смеялась над Лизой. Рубаха у Лизы расстегнулась, и виднелась совсем маленькая острая грудь.

— Влюбиться хочется, девочки! — стонала Лиза. Вера смеялась. Клава улыбнулась, подняв от шитья глаза. А Тоня вдруг встала и, ничего не сказав, пошла спать.

Хлеб горел. Зерно скапливалось на токах и, мокрое, грелось и прорастало. Навесов по-прежнему не хватало. Все издергались, устали, и к тому же, как всегда бывает, к основной беде добавлялись другие: то машины пришли, а подготовленного зерна нет, то грузить некому, то машин нет — простояли в очереди у элеватора. Шоферы ругали бригадиров и весовщиков, бригадиры — шоферов, приезжие — колхозников, колхозники — приезжих, и все вместе — председателя и районное начальство. Железнодорожник Петров, из приезжих, ушел с тока, сказав: «А, все одно сгорит! Нет моих сил глядеть на безобразия!» — и уехал вечером в город. Фанерный плакат «Сдадим хлеб государству к 1 августа!», торчавший все время на видном месте, валялся, затоптанный, в грязи, густо перемешанной с зерном. В два-три дня все так перепуталось, что, казалось, железнодорожник прав: надо бросить к черту, все равно сгорит. Но не уходили.

И машины с зерном все шли и шли по дороге, и где-то в сухих закромах копилось несметное общее богатство — хлеб.

В сильный дождь, укрыв, чем можно было, бурты, сидели дома. Молодежь собиралась у Копасовых — слонялись вялые, как мухи; сидели кто с книгой, кто за шашками, кто с вязаньем. Маленький Геша одиноко пристроится у двери, склонит ухо к аккордеону и, не снимая кепки, наигрывает потихоньку бог весть что.

В избе бригадира Тамбулатова, где квартировали Вершинин и пожарник Федяев, составилась своя компания — тут собирались мужчины, старики, вели разговор обо всем на свете; у Тамбулатова был приемник — приходили в семь часов слушать последние известия да так и оставались. Но больше говорили о своем: о колхозе. Изба старая, темная, но просторная. У печки сушатся сапоги и ватники, за печкой, за загородкой из неотесанных жердей, живет взятый в дом на эти дождливые дни рыжий, с мелкими кудряшками на лбу, большой уже бычок Яшка — стучит копытцами, глупо и долго глядит, выставив морду, то и дело поливает соломенную подстилку. С печки, из-за занавески, смотрят вниз Тамбулатовы ребята — все черные, раскосые и тихие. Девочка подстрижена, как мальчишки, и не поймешь, где кто. За столом — босые, полураздетые мужики: раскрасневшийся от еды и разговора старик Вершинин, долговязый Федяев, сам Тамбулатов в чистой нижней рубахе и мягких носках-сапожках, дряхлый дед Ванечка — у него худое, с шелушащимися пятнами лицо, голубые, в розовых веках, глазки, дрожащие белые сухие пальцы. Он один снял только шапку и сидит на лавке у двери.

На низкой скамеечке у печки, расставив ноги в тяжелых сырых сапогах, пристроился конюх Фуфаев. Он похож на цыгана своими черными кудрями с проседью, смуглым лицом, черными красивыми бровями, большим прямым носом. Но выговор у него будто нарочито русский: он говорит «скрозь», «притчина», «опосля», «памадоры», «таперича». У него есть огромный черный кобелина страшного вида. Фуфаев назвал его Вулкан, а на селе, потешаясь, кличут: Блохан. Любит Фуфаев приврать, и так как четыре года пробыл на войне, прошел, говорят, от Кавказа до Югославии, хоть и служил в обозе, то рассказывает уверенно всякие чудеса — все равно никто проверить не может. Выдумает что-нибудь да и скажет, что было оно где-нибудь под румынским городом Тырговиште или на реке Мораве.

Только что отобедали. Ели щи, свинину с картошкой, запивали ледяным терновым взваром. Съели два арбуза. Тамбулатов взял ложку, большой ломоть хлеба и ел арбуз ложкой. По деревянному столу стучали и прыгали черные блестящие косточки. На всех распили бутылку водки — от простуды.