Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

«…и забыла бы об этой истории, как о страшном сне, — шепчет бабка, склоняясь в мою сторону с кровати, — и к нему бы опять потихоньку бегала, только без этого пожара, без этого развешивания афиш по всему городу. Думаешь, у меня не было романов («Не думаю»), думаешь, я не стояла вот так — хоть убейте меня, а я уйду, — было, было, все было, господи, прости ты мою душу грешную! Но есть же граница, есть предел…» («Говори, говори!») А я знаю, что надо сделать: созвониться с Ройтманом, поехать к нему завтра, попросить: пусть скажет, что все мне сделал, а там срок пройдет, и поздно будет. Нет, побоится матери. Надо заболеть, нажраться снега, мороженого, выйти голышом после душа на балкон. Температура, воспаление, ничего делать нельзя. Да, а как же девочка? Ей-то это вредно… И что в самом деле, девочка, девочка, может, и вправду, не нужна эта девочка? «…Зачем тебе ребенок, ты сама еще ребенок, ты ничего не умеешь, не знаешь, я тебе уже помочь не смогу, моя песенка спета, что я могу?» («Чужие письма читать, черт бы тебя подрал!»)

И вот так она говорила и говорила (а я отвечала), кряхтела и стонала, плакала, обзывала Петьку негодяем. «Как меня обманул, так и тебя обманет, увидишь!» — грозилась умереть, не жить, если я не сделаю, как они велят. «Лучше умереть, чем увидеть тебя в обносках, в отрепьях, будешь вечно стоять у корыта, у плиты, собирать копейки, мать тебе ни за что не поможет, ты ее знаешь!» («Знаю, знаю, спасибо! И не надеюсь!»)

Я дождалась, когда квартира затихла, пошла в ванную, разделась, вымылась, потом пришла на кухню. Валя вскочила на своей раскладушке, как китайский болванчик, — она уже забылась от нервного напряжения дурным сном. «Ну?» — спрашивали ее преданные глаза. Я только рукой махнула, Валя сникла. Я пила холодный чай, грызла сахар, есть хотелось нещадно, но я решила: у н и х ничего больше не возьму. Выгнать они меня не выгонят, это мой дом в конце концов, я тут п р о п и с а н а, пусть не орут. И девочку сюда пропишу, имею право. Точно. Они так, и я так, на насилие — насилием, на демагогию — демагогией. Они, между прочим, пожили, и неплохо, а нам, значит, нельзя? Мешаем?.. Нет, мы тоже люди, и мы, между прочим, совершеннолетние… Боже что я думала и говорила про себя, кто бы послушал! Опять дикий, чужой микроб правил мною, а я покорно и согласно подчинялась ему, его отвратительной логике. Я защищалась и уже готова была склочничать и делить метры жилплощади с родной матерью, как последняя скотина. «А что прикажете? — орал микроб. — Подыхать? А они будут — и тут трехкомнатная, и дача, и по курортам? Выкусьте!..»

Я сидела в ночной рубашке, и Валя сидела со мной, я погладила машинально живот, и Валя посмотрела и спросила робко, страдающе глядя: «А много-то, Галина?» (Она никогда не могла понять и выговорить имени «Алина».) Я показала ей три пальца. Валя закачалась болванчиком и запричитала: «Ой-ой-ой!» И тут я поняла, на кого я еще могу положиться: на Валю. «Ну что мы с ним не справимся? — зашептала я. — Ну что такого-то, Валь? Ну, жалко же, скажи?..» Она в меня ткнулась, заревела, стала руки мне гладить, тут я тоже не выдержала, слезы в три ручья. Но тут же живот задергался, икота началась, я испугалась, сразу слезы высохли: плакать вредно. Нет, я не хотела никому отдавать эту девочку.

Кончилось тем, что бабка, конечно, тоже притащилась на кухню: она не могла оставить меня даже на пятнадцать минут. И опять уговаривала: «Это дикое, ослиное, плебейское упрямство. Ну, кому ты хуже делаешь, кому? Кому портишь жизнь?..» — «Себе! — сказала я наконец вслух, да с такой ненавистью, что бабка отшатнулась. — Себе! И поэтому вы — не лезьте!»

«…Понимаешь, — говорил Петька и сосредоточивался, тянул паузу. — Понимаешь…»

Мы ходили с ним по скверику над Яузой, тому самому, откуда он когда-то бегал для меня за мороженым, теперь под ногами хлюпал талый мартовский снег, солнце вовсю светило, воробьи верещали и купались в снежных синих лужицах.

Я заранее слышала и знала — все, что собирается он мне сказать с таким трудом: «Давай подумаем… может быть, все-таки не стоит… мне-то что, а вот ты-то как будешь…» — и так далее и тому подобное. Петька был красивый, милый, глаза синие-синие от этой погоды, но полны тревоги и внимания ко мне: как я, что я? Он постригся, новые его усики, которые он решил не брить, очень ему шли, красно-рыжий шарф, который я ему подарила на Новый год, обнимал горло и хвостом болтался за спиной. Шапка на затылке, в руке прутик — жить, жить! — по воздуху, по лепешкам сырого снега на скамейке, по красным розгам мокрого, уже по-весеннему растопырившегося тальника.