Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Как я уже говорил, мне совершенно не нравился классический балет, и я не был высокого мнения о мастерстве русских танцоров. Но вот поднялся занавес. На гигантских размеров сцене собралось балетное общество богача эпохи Возрождения, и танцоры начали двигаться. Но как! Что ни миг, то полное совершенство форм и красок. Я изучал историю искусства и был искушен в интерпретации композиций. Меня захватило совершенство этого исполнения в стране, которая еще не оправилась от тяжелых последствий ужасной войны. А публика! Разве сравнить с теми самодовольными снобами в буржуазных театрах. Рядом со мной плакал от восхищения какой-то пожилой мужчина. Что за искусство, что за зрители!

27 марта мы сели в спальный вагон поезда и ровно в 22 часа отбыли в Берлин. Я и супруги Янка оказались в одном купе с капитаном инженерных войск. Этот молодой человек прошел в первых рядах с Красной Армией до Берлина и повсюду видел следы преступлений, совершенных нацистами даже тогда, когда у них уже не было никаких шансов выиграть войну. Они делали это из ненависти или от отчаяния. Капитану все еще с трудом удавалось разговаривать с нами в спокойном тоне, и он выложил нам все те ужасы, которые ему пришлось пережить. Все это была правда, и нам нечего было ответить.

На пограничной станции, где кончалась широкая колея русской железной дороги и начиналась западноевропейская, нам пришлось менять состав. Здесь же состоялись проверка паспортов и досмотр нашего объемистого багажа, которые проводили офицеры Советской Армии. Я поставил свой багаж на длинный прилавок и раскрыл чемоданы. Подошел какой-то капитан и, взглянув на мои вещи, приказал мне оставаться на месте. Неужели что-нибудь не в порядке?

Он внимательно осмотрел весь мой багаж и все записал. Только потом, приблизившись ко мне и указав на один из раскрытых чемоданов, он с акцентом спросил по-немецки:

— Это что?

— Рукописи.

— Вы Людвиг Ренн? «Война»? «После войны?»

— Да.

Его лицо прояснилось. Он протянул мне руку и крепко пожал мою.

— Все в порядке! Счастливого пути!

30 марта во второй половине дня наш поезд медленно шел мимо развалин, которые когда-то были Берлином, Стояли жестокие холода с самыми низкими температурами, какие редко бывают в Германии, и это в течение уже нескольких недель! Стало быть, не только мы там, на море, страдали от необычной для марта непогоды, — они здесь, наверное, страдали еще больше: не хватало продуктов, а угля почти совсем не было.

На первых порах нас поселили в гостинице коммунистической партии. Там за ужином я встретил своих старых друзей, в том числе Альберта Нордена. Как все они выглядели! Впалые лица, поношенные, болтающиеся на теле костюмы.

Мой старый знакомый Макс Шредер попросил меня зайти к нему в комнату. Как всегда, он был оживлен и рассказывал о своих злоключениях с юмором человека, который ни перед чем не сдается. При этом он готовил для нас в горшке какой-то напиток из теплой воды и шнапса.

На следующее утро голова моя намного просветлела, и я отправился в Центральный Комитет партии. Когда я вошел в кабинет Пауля Меркера, он вскочил с места и сердечно пожал мне руки. Не успели мы сесть, чтобы обсудить, где я буду работать, как открылась дверь в соседнюю комнату. Дружески беседуя, в кабинет вошли Вильгельм Пик, которого я давно знал и почитал, и Отто Гротеволь — замечательный социал-демократ, энергично выступавший за объединение обеих рабочих партий на ясной совместной платформе.

С этого момента я снова полностью обрел свою родину.

Перевод Б. Калинина.

© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1972.

Гофман приехал в Прагу рано утром. На саксонской границе ему пришлось пересесть в диковинный длинный фургон, какие, судя по всему, чехи предпочитали другим средствам передвижения. Фургон качало, он пыхтел и громыхал. С непривычки у Гофмана слегка закружилась голова. Но вскоре посеребренная луной Эльба властно завладела его мыслями, а потом и снами. Ему снилась, будто он плывет морем вместе с архивариусом Линдхорстом [5] Герой сказки Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок». , пригласившим его к себе на остров.

В Праге ему не было нужды торопиться: до встречи в кафе, о которой условлено с другом-незнакомцем, оставалось часа два, не меньше. Гоголь писал, что очень хочет по пути из Италии к себе на родину с ним повидаться. Он, мол, многие вещи Гофмана читал с истинною радостью.