Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

После обеденного отдыха мы с супругами Янка вышли из гостиницы, чтобы осмотреть город. Большие участки его были занесены снегом, под которым, по-видимому, скрывались развалины домов. Невдалеке мы увидели длинную очередь, выстроившуюся около деревянного ларька. «Наверное, после столь долгой войны люди все еще стоят в очереди за хлебом», — подумали мы. С противоположной стороны навстречу нам шла укутанная в теплую одежду женщина, в сетке она несла несколько буханок хлеба. В хлебе, стало быть, недостатка не было. За чем же стояли люди в очереди? Мы с любопытством подошли поближе к ларьку. Там продавалось мороженое. В такую холодину!

Вечером нас пригласили в международный клуб моряков. За нами заехал не то его председатель, не то секретарь — статный, энергичный мужчина, говоривший по-английски почти без акцента. После прекрасного ужина у нас состоялась беседа. Судя по внешности, он был моряком, однако его манерам и умению общаться с иностранцами мог бы позавидовать иной дипломат.

Когда после столь приятно проведенного вечера мы вышли на улицу, там разливался какой-то странный свет. Лишь взглянув наверх, я понял, откуда он шел. В небе над нами висело северное сияние, но не красивое, каким себе его представляют, а похожее на тускло светящееся огромное покрывало с неравномерным окаймлением.

На следующий день наш поезд уходил в Москву. Когда мы приехали на вокзал, выяснилось вдруг, что у одного вагона сломалась ось и что его необходимо заменить на так называемый жесткий вагон. Это был именно тот вагон, в котором нам предстояло ехать четверо суток до Москвы. Наша сопровождающая из МОПРа озабоченно бегала взад и вперед, раскладывая по деревянным полкам матрацы, одеяла и подушки. Кроме того, для каждого из нас принесли по большому бумажному пакету с хлебом, маслом, колбасой и сыром: вагонов-ресторанов в поездах дальнего следования все еще не было. Однако самое худшее заключалось в том, что наш вагон нельзя было подключить к отоплению поезда и в нем стоял страшный холод.

Я попал в одно купе с супругами Янка. Как только мы распрощались с нашими гостеприимными хозяевами, мы тотчас легли на матрацы и закутались во все, что попалось под руку. Через покрытые толстым льдом окна мы все равно не могли бы увидеть ландшафта, который, по-видимому, представлял собой занесенную снегом голую арктическую тундру. Так час за часом поезд наш двигался на юг. Но чем дальше мы удалялись от Мурманского порта, никогда не замерзающего благодаря Гольфстриму, тем холоднее становилось. Температура за окнами вагона упала до 25 градусов мороза. Мы старались не шевелиться, чтобы не напустить холода под одеяла. Только во время еды нам приходилось слегка раскрываться, и мы с удовольствием вкушали аромат русского ржаного хлеба, сдобренного различными специями.

От холода я ночью почти не спал, в то время как супруги Янка, лежа на одном матраце и тесно прижавшись друг к другу, могли себя немного согреть.

В последующие дни мы часто заходили в купе к австрийцам и, плотно сгрудившись, старались занять себя беседой. В этом нам искусно помогала одна пожилая женщина, врач из Вены, которая умела поддержать в нас веселое настроение.

18 марта 1947 года в шесть часов утра мы прибыли в Москву. Здесь мы тоже были гостями МОПРа, и нас поселили в гостинице «Савой», построенной в последние годы царизма и обставленной с безвкусной помпезностью, но содержавшейся в полном порядке и прекрасно отапливаемой. От холода люди на улице двигались торопливо, они были плохо одеты и выглядели серыми. Не мудрено: после стольких лет войны текстильная промышленность находилась в полном упадке.

Наши австрийские друзья и итальянец вскоре уехали, в то время как нам пришлось ждать больше недели, пока в Берлин снова не отправится воинский поезд, который должен был взять нас с собой. Однако МОПР делал все для того, чтобы как-то скрасить наше ожидание. Мы посещали музеи и побывали в Большом театре, где смотрели балет «Ромео и Джульетта» Прокофьева. Зрители, сидевшие вместе с нами в партере, одеты были неважно, не так, как западный обыватель мог бы представить себе зрителей в одном из знаменитейших театров мира. Но нас это не смущало, поскольку наша одежда также оставляла желать лучшего. Лично я не любил классический балет. В последний раз я смотрел его в Мехико, когда меня пригласил на спектакль один мой друг. Его давал знаменитый когда-то царский балет, приехавший на гастроли из Нью-Йорка. В составе труппы находилась также состарившаяся любовница последнего царя. Когда она появилась, все танцоры подошли к ней целовать ручку. Этот балет содержался на деньги последнего мужа дочери миллиардера Рокфеллера. На мой взгляд, эта знаменитая труппа танцевала посредственно, а декорации были и того хуже. Я ознакомился по программе с фамилиями танцоров: одни русские. В антракте мы прошли за сцену, поскольку мой друг был хорошо знаком с солистом балета. Прислушавшись к разговорам, которые вели между собой артисты, я заметил, что они говорят не по-русски, а по-испански. Мне объяснили, что молодежь приехала из Латинской Америки и взяла себе русские фамилии, так как русские считались лучшими танцорами в мире. Еще один эпизод поразил меня, когда, как раз во время гастролей балета, Красная Армия одержала одну из своих крупных побед над фашистами. Мне представлялось, что истинно русские должны быть глубоко этим опечалены. Однако артисты с ликованием восприняли это известие. Стало быть, и здесь все обстояло иначе, чем можно было предположить. Как и мексиканцы, которые хотя и являлись союзниками Северной Америки в борьбе против Гитлера, но в действительности ненавидели гринго, так и танцоры нью-йоркского русского балета, являясь, казалось бы, белогвардейцами, в действительности гордились успехами Советского Союза.