Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Уже спустившись по лестнице, он вспоминает про повязку и возвращается. Да, она лежит в точности там, где указал Мазила.

В эту минуту из соседней двери выходит фрау Линзер с кувшином. Пауль быстро опускает повязку в карман.

— Что это ты, Пауль? В первый день нового года и уже в путь? С Новым годом тебя!

— И вас с Новым годом, — бурчит он и прыжками спускается по лестнице. Теперь скорее прочь отсюда, прочь!

У Мазилы тоже земля горит под ногами.

— У тебя что-нибудь осталось от тех двадцати пяти марок?

Пауль грустно качает головой.

— Слямзили, когда я был пьян. Но тебе, наверно, сейчас трудновато, — добавляет он, увидев пораженное лицо Мазилы.

— Да, как видно, я вдвойне напоролся, все деньги теперь у Густава Фрикадельки, а его я сейчас не могу разыскать. Ну ладно, мы с тобой старые друзья, будем держаться друг друга и в беде. Два таких парня с Веддинга, как мы с тобой, не пропадут, поверь мне.

Несмотря на ранний утренний час, в длинном вестибюле полицей-президиума еще совсем темно. Эта темнота вполне подходит к настроению дружинника Вильгельма Кегеля, который сидит на скамье, мрачно уставившись перед собой. За дверью с надписью «Солдатский Совет», за которой слышится смутный гул взволнованных голосов, сейчас решается его судьба.

— Камрад Кегель, можешь войти!

Стиснув зубы выслушивает он протокол только что окончившегося совещания:

«Хотя показания камрада Кегеля, что он заметил исчезновение своей повязки только на другой день в полдень, заслуживают ввиду его безупречной репутации безусловного доверия, все же, с другой стороны, возникают убедительные возражения. Так как его сын исчез вместе с Антоном Шикеданцем, проживающим в том же доме и совершившим бандитское нападение, воспользовавшись украденной нарукавной повязкой, нет сомнения в том, что и Пауль Кегель участвовал в налете. Поэтому остается подозрение и против Вильгельма Кегеля и его дальнейшее пребывание в отрядах охраны безопасности при существующей политической ситуации становится невозможным. Камраду Кегелю разрешается после поимки обоих беглецов и полного раскрытия всех обстоятельств дела снова вступить в отряды безопасности».

Строгие взгляды, все же не без оттенка сострадания, устремляются на изгнанного товарища, когда он кладет на стол свое удостоверение.

Седовласый председатель солдатского Совета пожимает ему руку.

— Хоть мы тебе верим во всем, Вильгельм, но иначе мы поступить не могли. Ты же знаешь, как они каждый день нас травят и клевещут на нас. Поэтому мы должны быть особенно безукоризненными… Вот, погляди, пожалуйста, на это!

И он тащит Кегеля к окну. От Кенигштрассе мимо «Беролины» мощная демонстрация с красными знаменами и транспарантами движется к Александерплац.

Вот что написано на плакатах. Снизу вскипают, как прилив, пение и неразборчивая хоровая декламация.

— Там, внизу, среди них, — вот где сейчас твое место! — говорит Кегелю седой человек.

В окрестностях Миттенвальде среди сосен тянется шоссе. В лесу лежат глубокие снега, к тому же надвинулся сырой туман, и в двадцати метрах ничего не видно. Время от времени каркает отощавшая ворона. Из влажного тумана выходят две фигуры. Усталые и молчаливые, молодые странники едва передвигают ноги. Руки их глубоко засунуты в карманы, глаза голодные, носы мокрые.

— Постой-ка, Мазила, — говорит младший.

Издали доносится собачий лай, совсем близко раздается ответный.

— Наконец-то деревня. Похлопай-ка руками, Пауль, согрейся, надо опять попробовать спеть нашу «голодную» серенаду.

Низкие домики уютно присели под своими белыми чепчиками. Дым, поднимающийся из труб, вызывает у бездомных юношей соблазнительные картины тепла, безопасности, сытости: ведь вот уже много дней они ночуют только в сараях на сквозняках и давно не ели по-настоящему. Но все более яростное тявканье псов отнюдь не обещает гостеприимной встречи.

Перед одним из домов они все же останавливаются. Пауль снимает с мандолины клеенчатый чехол. Жалобно, ибо онемевшими пальцами он едва в силах перебирать струны, раздается песня «Весело жить цыганам, ла-ла-ла, ла-ла-ла…». Оба подпевают охрипшими голосами. Наконец в дверях появляется крестьянка с суровым лицом и дает им пять пфеннигов.