Дэвид Арнольд - Детки в порядке

Ты был Северным Танцором, племенным скакуном, самым суперским из всех скаковых коней.

Вот она. Идея.

– Вик.

– Что?

– А лошади скачут в снегу?

Он посмотрел на меня впервые с того времени, как мы ушли из «Гостиной».

И я не могу сказать наверняка, но казалось, что он улыбается.

И мы поскакали. И это было супер.

Мы ждали остальных на старой каменной стене. Старая смоковница шатром раскинулась у нас над головами; ветви блестели ото льда. Через дорогу сад ждал нашего возвращения. Странно подумать, что только этим утром мы с Виком сидели на мосту через канал «У золотой рыбки» и разговаривали, глядя на эту стену, словно мы сейчас были отражением нас тогда.

– Почему ты сказал, что это столкновение? – спросила я, пытаясь отдышаться на морозном воздухе.

– Почему я что назвал чем?

– Сегодня днем. Когда ты рассказывал, как раньше сидел здесь и смотрел в сад. Ты сказал, твои бабушка с дедушкой жили рядом. Сказал, что это столкновение.

Вик посмотрел куда-то немного левее сада, на кладбище по соседству:

– Странное слово, не считаешь?

– Столкновение?

– Нет. Жили. Мои бабушка с дедушкой жили рядом. Жили – в буквальном смысле прошедшее время жизни. Также известное как смерть.

Я понимала эту тягу к размышлениям. Может, понимала лучше, чем вообще все на свете. И хотя чужие размышления не так притягательны, как свои собственные, я все же знала, что лучше их не прерывать.

– Думаю, это просто логично так сказать, – ответил Вик.

– Жили?

– Нет. Столкновение.

– В каком смысле?

– Ну вот… представь, что каждый человек – это единица, и каждая единица много раз за день принимает какие-то решения, и каждое решение уводит единицу в разных направлениях. Странно подумать, что мы бы никогда друг на друга не наталкивались, понимаешь? Особенно если учесть, что единицы собираются в груды и остаются вместе.

– Мы разве собираемся в груды и остаемся вместе?

Он перевел взгляд с кладбища на меня, и вот он появился опять, этот намек на улыбку.

– Да. Это называется «дом». – Он поднял руку и легонько прикрыл мне веки. – Вот представь. Ты летишь в небе. Не в самолете, а размахиваешь руками и ногами. Как дивная птица. Ты в нескольких километрах над землей, паришь сквозь ночь. И далеко внизу ты видишь тысячи крошечных красных огней. Красные огни копошатся, мигают, перемещаются между зданиями, деревьями и домами. Старые исчезают, новые рождаются. Через какое-то время ты замечаешь, что огоньки иногда натыкаются друг на друга. Ты удивишься?

Я покачала головой:

– Нет.

– Я называю это неизбежностью соответствующих узлов.

Я открыла глаза:

– Значит, мы красные огоньки?

Он кивнул, снова поворачиваясь к кладбищу.

– Люди говорят о совпадениях, словно в них есть что-то особенное. Но ведь нет. Мы постоянно натыкаемся друг на друга. Думаю, люди просто слепые, раз этого не замечают.

Это была интересная мысль. Или скорее напоминание, что всякое дерьмо, с которым мне приходилось иметь дело, – это не моя вина. Это ничего более, чем последовательность неудачных столкновений.

– Подожди здесь, – сказал Вик. Он плюхнулся вниз со стены, расстегнул рюкзак и достал папину урну.

– Что ты делаешь?

– Я сейчас вернусь.

Как забавно: я столько раз видела кладбище, но мне ни разу не хватило смелости, чтобы пролезть внутрь. Вик петлял между надгробными камнями и деревьями, переступая осторожно, но легко, словно точно знал, куда идет, но не знал точного маршрута. В тусклом свете фонарей я разглядела, как он склоняется перед громоздким камнем, ставит урну перед собой в траву и что-то говорит. Конечно, я не слышала слов, но внезапно осознала, что происходит.

Через несколько минут он вернулся обратно, убрал урну в рюкзак и забрался на каменную стену.

– Твои бабушка с дедушкой?

Он кивнул:

– Они умерли в один месяц и от одного и того же. Мой папа похоронил своего отца, потом через две недели вернулся и похоронил свою мать.

– Черт, Вик…

– Я пытаюсь думать об отце издалека, как о единице, как об исчезающем красном огоньке. Но получается похоже на то, что ты говорила об умирающих звездах: иногда я вижу папу, хотя он ушел.

– Ты сказал, что это была чушь.

– Конечно, это чушь. Но теория все равно хороша. Ну, так или иначе, папы больше нет. Но я чувствую запах его лосьона после бритья. Слышу, как он прокашливается. Всякие мелочи, которые делали его моим папой, а не просто папой, понимаешь? – Вик не отрываясь смотрел на кладбище. – Интересно, чувствовал ли он то же самое, когда умерли его родители? И еще интересно, если у меня самого будут дети, почувствуют ли они то же самое? Надеюсь, что да. Наши прошедшие времена гораздо длиннее настоящих.