Сами Михаэль - Виктория

Никто не вызвался выполнить это трудное задание. Азури, как рачительному хозяину, хотелось загладить дурное впечатление от тона Дагура, и он предложил гостю пожить у них до обрезания внука.

Не в пример другим роженицам Виктория ни на день не забросила хозяйства, ведь мать была совершенно измучена. Да никто и не упрашивал ее отдохнуть. На самом деле ей самой страстно хотелось бродить по двору, чтобы все видели, как она счастлива. Альбер был при ней как часть ее собственного тела, так что уже казалось, будто ее внутренняя беременность переросла во внешнюю. То и дело она снимала с него батистовое покрывальце и буквально ела глазами его личико. Он не только был похож на Рафаэля, он был даже красивее его, так ей казалось. Он будет высокий, очень высокий, это уже ясно. До сих пор его отец гордился тем, что во дворе не родился мужчина, такой высокий, как он. Пусть подождет и посмотрит, когда подрастет Альбер. Под его крышей она не будет знать нужды.

Хотя Виктория была измучена и есть не хотелось, все же она присела к столу, чтобы все видели, какой новый свет родился на этом унылом Дворе. К разговорам она не прислушивалась. Как можно отвлекаться на что-то другое!

— Виктория, ты не слушаешь, что говорит отец!

Она встрепенулась.

— Я пригласил нашего гостя провести с нами субботу и остаться до обрезания твоего сына. Я ни разу не сказал, как многим тебе обязан. Если у меня все еще есть семья…

— Не надо, папа.

— В следующую субботу я приглашаю весь переулок. Пусть увидят, как Азури празднует обряд обрезания.

— Никакого обрезания не будет, — прошептала она, опустив глаза.

— Он мне кажется здоровым, чтоб не сглазить.

— Здоровый, еще какой здоровый, тьфу-тьфу! — сказала она. — Но обрезания не будет, пока его собственный отец не возьмет его на руки, не сядет и не подаст для обрезания.

Азури положил одиннадцатое яйцо на блюдо. За субботним завтраком он ел яиц двадцать.

— Не понял. Оттуда пришла только фотокарточка. Насчет посланных ему денег он не сообщил ни слова. Кто даст гарантию, что он выздоровеет от своей болезни? А если и выздоровеет, откуда ты знаешь, что он вернется? Твоя мать мелет языком без передышки, но на этот раз она права. Рафаэль — настоящий бедуин.

— Альбер вернет его домой.

Сказала и зарделась. Это не легко — вот так ослушаться отца. Рождение Альбера не являлось чудом, но оно творило чудеса. Она пыталась одолеть змея высокомерия, но он был сильнее ее. Виктория, та, что до Альбера, не была похожа на Викторию с Альбером. Сейчас она могла высказать все, что хотела: не только семью отца спасла от падения, но спасла и самого Рафаэля. И она прижала свое лицо к его личику и быстро отошла от стола.

Уверенность в себе, которую она черпала в существовании Альбера, была сильнее чувства вины за свой проступок в первые минуты его жизни.

Когда мать стала отнекиваться от своих обещаний дать младенцу ворох пеленок, Виктория порвала на пеленки несколько простыней. Она теперь была более стойкой, не такой беспомощной перед ударами судьбы. Напевая Альберу, она пела самой себе. Она с ним почти не расставалась.

— Напиши, — сказала она Эзре после праздников, сидя в его аптеке, — напиши: «Муж мой, Рафаэль, у тебя родился сын с таким личиком, что каждый, кто его видит, произносит хвалу Господу…»

Эта сияющая аптека с ее застекленными шкафами, острыми запахами и тонкими весами вызывала в ней благоговейное почтение. За стеклянными дверями двигались коляски, роскошные машины, пешеходы в дорогих костюмах. Там, снаружи, бурлила пестрая жизнь, а внутри была тишина и скрип пера, бегущего по бумаге. Альбер отдыхал у нее на коленях, и она его покачивала, и рука ее лежала у него на животике, чтобы, не дай Бог, не упал.

— Напиши: «Я надеюсь, что деньги до тебя дошли и что здоровье твое улучшается. Тот человек из Абадана, сказал, что ты, слава Богу, поправляешься…»

Ее впечатляла важность на лице Эзры. От былого проказливого мальчишки не осталось и следа. Кто бы посмел кинуть ему упрек, что он забросил мать, когда он так вот сидит над ее трудным письмом, держит ручку, рождающую на листе бумаги слова, и морщит лоб под электрической лампой? Бедная Тойя, какой шанс у ее грудок-каштанов, у ее детской попки против всех этих банок и склянок, хранящих сокровища великой премудрости мира? Того прежнего, чувствительного Эзры больше не существовало. Движения у него были размеренные, фразы взвешенные. Легкое покраснение глаз свидетельствовало о том, что он не прочь заложить за воротник, а влажные мясистые губы намекали на его лихие ночи. В нем не было мужской привлекательности, но и отталкивающего ничего не было.