Сами Михаэль - Виктория

— Детям можно играть и смеяться, а взрослым долг радоваться пище, которую, благословляя, едят. Мы должны благодарить Господа за то, что они, там внизу, целы и невредимы, а не отдали Богу душу в пустыне.

Через два дня во двор пришел Маатук Нуну, поднял глаза на Михаль, заломил руки и с великой печалью объявил:

— Я услышал тяжкую новость, мать Йегуды, и не знаю, что делать. Муж Нуны погиб.

— Тогда иди, сын, и сообщи об этом отцу и сестре, — с легкой укоризной сказала ему Михаль. — Она должна отсидеть по нему шиву.

Тойя в углу Двора перестала заплетать Виктории косы. Глаза Маатука упали на лицо Виктории, на ее прямые плечи, прислонившиеся к детскому животику Тойи, и он сразу замолк и покраснел.

— Нехорошо это, — продолжала Михаль, — чтобы из ненависти к отцу ты не выполнил своего долга. Ты обязан это сделать, сынок.

— Да продлит Господь твои дни, мать Йегуды! Ты хорошая женщина.

— Тогда позабудь все, что у тебя против них на сердце, и постучись к ним в дверь.

— Это не ненависть, мать Йегуды. Я боюсь отцовского смеха. Ты ведь его знаешь, мать Йегуды, даже дьяволу не вынести этого смеха, а я не дьявол.

Михаль промолчала. Ее за душу взяли его слова. Муж Нуны Нуну, имени которого не помнил никто, вдруг получает такое человечное отношение, и от кого? От мужчины, душа которого, казалось, должна быть отравлена лютой злобой. Ее это потрясло, когда она задумалась и осознала то, что вот стоит этот урод над головами прячущихся мужчин и сообщает о гибели другого мужчины. «Как жертвенный петух в Судный день, — подумала она, вся задрожав, — как жертвенный петух в Судный день».

— Возвращайся к себе в лавку, сынок. Я скажу Азури, когда он придет с работы. Он и передаст это известие.

— Спасибо, мать Йегуды, спасибо, — сказал он и попятился назад, а взгляд его снова задержался на лице Виктории, будто обрамленном руками Тойи; что-то пробормотав, он вышел со Двора.

Тойя потянула Викторию за волосы:

— А калека-то с ума по тебе сходит.

Виктория улыбнулась, а потом обе вдруг спохватились, что горбун принес известие о смерти, и замолчали.

Ночную тишину прорезали громкие звуки. С закатом солнца все возвращалось и повторялось, точно в некоем старинном церемониале. Убрав разделочные доски, Виктория вместе с другими жителями Двора наблюдала за тем, как отец, встав на колени, обхватывает руками большую бочку с питьевой водой, которая из-за своей увесистости напоминала ей тучное тело Азизы — разве что бочка скользкая и неподатливая, ее не обнимешь с легкостью, как тело женщины. Напрягши свои гигантские мышцы, отец выпрямлялся с бочкой в руках, Эзра поспешно отодвигал на несколько шагов подставку, на которой она стояла, и отец, пронеся бочку этот жуткий отрезок пути, ее переставлял. Только тогда Виктория расправляла сморщенные от напряжения губы и со вздохом облегчения выпускала сжатый в легких воздух. После этого летела в кухню, передать Мирьям с Азизой подносы и миски, а те отдавали их в руки, тянущиеся к ним из темной ямы. Там были и руки Рафаэля. Только все это в спешке, под их подгоняющие окрики, и потом она вдруг оказывалась в окружении пустых мисок и грязных мужских одежек, а иногда ей передавали еще и вонючее ведро с их отправлениями, и при этом она слышала слова Рафаэля, как он обращается к Мирьям, и голос его, не утративший своей ясности из-за тьмы, и заплесневелого воздуха, и бесконечного курения. С печальным чувством утраты шла она в нужник опустошить ведро, а потом отец снова заслонял вход в яму глиняной бочкой.

Ночь опускалась на Двор внезапно. Ее пугали крики пьяных солдат. Отец подозревал, что сторож, пользуясь всеобщим хаосом, ворует из их торгового дома рулоны тканей, а Йегуда и слышать ни о чем не желал. Плохие новости только усиливают боли в груди. Даже и в эти тревожные ночи отец искал утехи в теле ее матери, а та вся истерзалась, пытаясь разыскать пальто Саламана. И снова начал пухнуть ее живот. Раздавались и попискивания Тойи под прессом Дагура, у которого из-за войны не осталось приглашений играть на кануне. В эти дни Мирьям стала время от времени пробираться в постель к Виктории. Никто ничего дурного не видел в этой близости двоюродных сестер. Мирьям приближала губы к уху Виктории и будила в ней огонь.

— Ну до чего эта Тойя любит пососать! Это ж надо, такая пигалица, а какое весло в себя впускает! — И, слегка приподнявшись, она вглядывалась в ту сторону крыши, где была лежанка этой пары. — Ты послушай, послушай!