Сами Михаэль - Виктория

— Уже почти что сумерки. Что ей на улице понадобилось?

У Виктории не нашлось ничего сказать в защиту матери, и потому она произнесла в осуждающем молчании:

— Я тогда сама зажгу кураю.

Курая была стеклянным сосудом, наполненным водой и слоем кунжутого масла. Виктория подошла к деревянным палочкам, обмотанным ватой и погруженным в этот сосуд, прикрыла голову платком, и в курае вспыхнули язычки пламени. В молчании пустой комнаты ей почудилось, что она погружена в чистый свет. В этом кишащем людьми доме человек только изредка мог остаться в тишине, наедине с собой. Ей представлялось, что она плывет по прозрачной маслянистой поверхности, следуя за этими крошечными язычками пламени, и из глубин ее существа пробиваются два слова: Господь и Рафаэль, Рафаэль и Господь. Вон он, Рафаэль, сидит, сияющий, в белом кафтане, за субботним столом, и сам Господь парит над праздничною трапезой. И Рафаэль подмигивает ей с шаловливой улыбкой «плодитесь и размножайтесь!», и в руке его кубок для субботнего кидуша [24] Кидуш ( ивр. — «освящение») — ритуал освящения субботы. Молитва, произносимая над вином или соком. , серебряный, красиво украшенный. И комната, вся, целиком, — только для них двоих. Запах дерева и свежей краски исходит от шифоньера и шкафа с двумя зеркалами. Кровать из начищенной меди отражает крошечные язычки огня. И будто с позволения и благословения Божьего Рафаэль к ней приближается с кубком в руках и поднимает полы ее платья, и голос у него такой чистый, когда благословляет ее с улыбкой. Он кончиками пальцев ее гладит, и все в душе ее смеется. Верхняя часть ее тела приветствует наступление субботы, а нижняя охвачена пожаром. Ее руки, придерживающие платок на голове, неподвижны, лишь бедра слегка покачиваются и губы шепчут молитвы, а по коже бегут мурашки.

— Ты кураю зажигаешь или прогоняешь муравьев, которые тебе в трусы заползли?

Ее как ошпарило гневом и стыдом. Она всегда боялась услышать гневный окрик Господа, но уж никак не этот, пропитанный дымом и копотью.

— Тебя папа искал, — сказала она сдержанно.

— А ты решила меня заменить, чтобы кураей завладеть, дрянь ты этакая!

Ей пришлось оправдываться:

— Поздно, и никто не знал, куда ты пропала.

— Саламан, — ответила мать и плюнула в воздух, в котором витали духи дружбы и примирения. — Исчез, как в нужнике утонул.

Виктория попыталась ее успокоить, ведь от таких нервов можно совершить дурацкий поступок, и отец ее поколотит.

— Он по субботам по переулкам не крутится, — объясняла она матери.

— Да его уже больше недели никто не видал.

— Многим известно про сокровища в его пальто. Грабители, убийцы, и кто его не знает…

— Заткнись! Он жив. Жив, я тебе говорю! — Она не рассказала дочери, что доверила этому странному бродяге все, что имела. Всегда была одинока в своих печалях.

— Папа тебя видел? Он уже, конечно, проголодался.

— А чего ему меня видеть? — взвилась Наджия. — У него все в порядке, когда Азиза тарелки подает. И трясет перед ним своими титьками продажными!

Назавтра, когда суббота закончилась, они достроили бункер. На крепкие деревянные опоры положили циновки, насыпали на них толстый слой земли, а сверху — снятые с пола плитки. Узкий вход закрыли глиняной бочкой с питьевой водой, которую вытащили из ниши в стене. Испуганный, забитый Элиягу спустился вниз первым. Там, под землей, он начнет отращивать бороду, перестанет мыться и стричь ногти и отвыкнет от горького зелья.

Вместе с ним спустились в тайник его сын Рафаэль, Мурад, брат Виктории, двое новоиспеченных мужей сестер Рафаэля и еще пятеро парней. Эзра, несмотря на уговоры матери и отца, прятаться отказался. Дагур объявил, что он спустится в яму вместе с кануном, чтобы услаждать прячущихся своей музыкой, но было ясно, что ему не до смеха. В бороде его поблескивала многообещающая седина, и из ноздрей и ушей торчали волосы. Почему Эзра отказывается спускаться в яму? Этот парень кидает на Тойю взгляды со значением, и девчонка явно неравнодушна к его вниманию.

В первые дни женщины двигались по плиткам пола с боязнью и душевным трепетом. Содрогались при одной мысли, что у них под ногами прячутся мужчины. Ведь до этого дня только черти да призраки кишели в чреве земном. Замужние по вечерам в слезах покидали Двор и поднимались к своим лежанкам, сердцем предчувствуя беду. И мужчины, те, что не спустились под землю, тоже ходили понурые, как тени, мимо женщин, чьи близкие томились в сырой тьме. По прошествии недели такой мрачности Михаль постучала чайной ложкой по перилам второго этажа и объявила: