Александр Сегень - Похоронный марш

Сковородка с недоеденным и остывшим яичным глазом вся подобралась, изготовившись стать орудием отцеубийства. Я лишил ее последнего яичного глаза и, положив его на тарелку к отцу, приказал:

— Ешь.

И пока он ел остывший глаз, я рассказал ему, как люди взывали к имени Того — вот придет, да и накостыляет тебе, Иван, за Фиску. Так оно и случилось. Тот пришел. Мститель грозный. Мне отмщение, и аз воздам. А диавол, прельщавший их, ввержен в озеро серное и огненное, где зверь и лжепророк, и будут мучаться день и ночь во веки веков. И судим был каждый по делам своим.

Это был год знамений и чудес великих, необычный и страшный. Все началось с весны, которая как-то в один день вспыхнула сразу вся, огненное солнце опалило снег, слизнуло его, и из-под снега в считанные дни вылезла густая ядовито-зеленая трава. С людьми случилось что-то жуткое, словно некий внутренний зуд овладел ими, участились скандалы и драки. В мае сгустились тучи. Великий Тот столь внушительно возвещал о своем близком втором пришествии, что многие решили тогда — се грядет Он, и великое светопреставление близится. Наконец, исторглись воды многие, невиданный ливень ниспал на землю, и затопили воды многие землю по колено, так что твари дрожащие все погибли, и как только новое жаркое солнце высушило землю, Тот пришел во второй раз.

— Если б ты знал, отец, как все тогда перепугались. Такой уж это год был, что твое появление выглядело как явление антихриста. Ты улыбаешься, а мне не смешно. Мне самому было страшно, когда ты подходил к кому-нибудь и хлопал по плечу — вот-вот, казалось, ты выхватишь финку и продырявишь ему брюхо. Не очень-то это приятно, отец. Это, знаешь ли, только для ковбойских фильмов хорошо, а в жизни очень уж попахивает идиотизмом.

И вот, месть свершилась.

Мы сидели всей семьей за столом и ужинали. Отец и мать пили водку и уже были нетрезвые. Вдруг отец сказал:

— Фиска, что у тебя было с Иваном?

— Каким? Расплетаевым? — побледнела и сгорбилась мать.

— А чего у ей было? Ничего у ей не было! — вступилась бабка.

— Приставал он к тебе, что ли? — спросил отец.

— Хуже, — сказала мать. — Житья от него, Сереж, не было.

— Кажный вечер к нам в звонок торкалси, — снова встряла в разговор бабка. — Как вечер, так: бзззззнь, бзззззнь!

— Ввалится и хватает меня, — опомнившись от испуга, заговорила мать. — Я вырываюсь, а он мне: «Ты — ничья, муж у тебя отпетый, он уж из тюрьмы не придет, не будь дурой, я мужик что надо».

— А ты чего?

— А чего ж я? Я ему: «Что я, подстилка, что ли, для всякого?» И толкала его. Целый год, веришь ты, Сереж, приставал ко мне. И все твердил: «Тюремщикова сучка!», а Юре и Лешке говорил: «Вы, мол, тюремщики сами, тюремные выкидыши».

— Было такое, Лешка? — обратился отец ко мне.

Все замерли, ожидая, что я отвечу.

— Да, — сказал я и обомлел.

— Юра, дядя Иван к маме ходил? — потребовал отец другого свидетельства. Блаженный не солжет.

— Ходиль, — сказал Юра.

— А маму обижал?

Юра тревожно посмотрел на всю свою семью, заморгал глазами и, поднатужившись, выдавил из себя:

— Плякаля мама.

Мать и бабка облегченно вздохнули. Мать снова было начала оправдываться:

— У меня с ним, Сереж, ничего…

— Ладно, — перебил ее отец и встал из-за стола…

— Понимаешь ты хоть теперь или нет, что не должен был этого делать? Что ты показывал? Кому это надо было? Помню, когда ты вышел, мы не могли с места сдвинуться. Бабка сказала: «Убьет он Ивана». А мать: «А что я могу сделать?» Бабка: «Беги, дура, встрянь!» А мать словно одеревенела: «Чему быть, того не миновать». А ты помнишь, как избил Расплетаева? Расскажи, я хочу знать.

— Зачем тебе?

— Я должен знать. Расскажи.

— Ну что рассказывать?.. Выволок его на лестницу, он даже голубка пустил от напуга. Хрястнул его по харе пару раз. Нет, думаю, мало, надо прикончить. Все равно, думаю, за побег мотать. Ну, коленом по ребрам — так и зацмокали ребрышки. Дернул его, да по лестнице, по ступенечкам. Чего там!

— А дальше?

— Ну что дальше-дальше… Бил дальше. До смертного хрипу. Чего тут рассказывать? На судах зарассказывался, сыт по горло действия свои описывать. В судах, знаешь, любят послушать всё со смаком, чтоб каждую косточку обсосать, ни одной бубочки не упустить. Чего уж ты-то теперь, как прокурор?

Так свершилась великая и справедливая кара, искупившая грех матери. Вина ее не была больше виной, и всякий, кто заикнулся бы о сожительстве Фиски с Иваном Расплетаевым, рисковал тоже прокатиться плашмя по ступенечкам. Через несколько дней отец снова исчез в своем потустороннем мире, Расплетаев остался жив и даже не сделался инвалидом. Чудеса и знамения по инерции продолжались до Нового года, а я хотел уйти, но не мог.