Ирина Василькова - Художник по свету

Женщина познает мир на ощупь, через прикосновения, плотность материи, текстуру и фактуру, текучесть и вязкость. Так устроена жизнь — кто же еще проследит, чтобы манная каша была без комков, складки в промежности младенца присыпаны атласным тальком, крахмальное белье помогало утюгу скользить без сцепления, а рыхлая земля не мешала дышать цветам. Швейная машинка монотонно стрекочет — под пальцами то шелк, то кожа, холодные спицы ряд за рядом достраивают спинку колючего свитера, тесто упруго возвращает усилие кулакам, и блестят вымытые стекла. Это счастье — лепить действительность, дарить жизнь несуществующим вещам, осязать явленное.

И только одного не хватает глазам — света. Будто неумелая рука не ту подсветку установила, не тот фильтр — то багровый, то мертвенно-синий. На сцене движутся фигурки, и пьеса течет своим ходом, и актеры не сбиваются с реплик — а жмет в груди, и хочется спросить кого-то — неужели не видишь, все не так, не так!

Сон снился Алене три раза, с вариациями. Они напоминали черновики недописанного рассказа — общий контур ясен, но что-то мешает, уводит в сторону, и начинаешь снова, и не понимаешь, где самая коварная точка траектории, где сбиваешься с курса, чтобы окончательно заблудиться.

Это был сон про непогоду в Крыму. Начинался он всегда с неимоверной тоски и жгучего желания, оно превращалось в острую тягу и маниакальное стремление — туда! туда! и непонятно зачем. В первом сне дорога была длинной и мучительной — на обшарпанных автобусах, с ночевками в тусклых гостиницах, холодным чаем, черствыми плюшками и надоедливыми попутчиками, потом пешком сквозь фантастические леса с монолитными стволами, обросшими мхом, потом по плавной дуге, окаймляющей круглый бесконечный залив, и когда уже цель была достигнута — со свинцовыми тучами, холодным дождем и полной невозможностью долгожданного купания. Время поджимало, надо было уезжать, и последней мыслью было — никогда, никогда, и какая нелепость…

Второй вариант был мягче, долго приходилось кружить по тесным улочкам желтого городка, искать вывески каких-то контор, с кем-то договариваться, и когда вся эта тягомотина отпускала, удавалось выйти на берег, свернуть влево и навестить каменистый безлюдный мыс, где густая морская зелень казалась наконец достигнутой целью. Но черная гроза налетала внезапно, ветер выл, волны швыряли медуз на песок, взбаламученные гребни не давали подойти близко, и опять почему-то надо было срочно уезжать.

В третий раз снились скалы и стеклянная вода меж ними — ракушки на далеком дне просматривались насквозь. Через парк бежали причудливые лабиринты дорожек, море плескалось рядом, но выйти к нему никак не получалось. Ветки гигантских секвой и ливанских кедров свисали до земли, тесня пространство кулисами зеленых мочалок, махровой паутины, липких ловушек. Мучительное продвижение кончалось вспышкой света в конце тенистого туннеля, но бирюзовая гладь уже начинала кипеть, взрываясь брызгами об острые черные камни. Страх глубины сливался со страхом волны, войти в воду даже помыслить было страшно — и все кончалось пыльной прибрежной дорогой, дальше и дальше уводившей по водоразделам холмов от обманувшей радости.

В этом году вдруг обнаружилось, что им нравится отдыхать вместе. Мужья провожали их на вокзале с видом серьезно-сосредоточенным, но тайно переглядывались, уже радуясь неожиданно случившейся свободе. Духота плацкартного вагона и болтовня о Шекспире за теплым пивом обещали праздник. Сойдя с поезда, они сели в маршрутку у феодосийского автовокзала и двинули наугад, но почему-то не в сторону Коктебеля, куда рвалась курортная толпа, а в другую — желающих ехать случилось не так уж много. Оставалось вылезти в самом неприметном поселке и, проплутав некоторое время среди дачных курятников, найти место столь же тихое, сколь причудливое. Если центр поселка состоял из ветхих строений, густо заросших виноградом и ало цветущими кустами, то окраина, выходящая на полувысохшее соленое озеро, едва начинала приобретать жилой вид. На еще не вымощенных улицах ветер взметал белесую пыль, недостроенные коттеджи зияли пустыми оконными проемами, горбились кучи кирпича и керамзита — пейзаж после бомбардировки. Один из домов выглядел вполне жилым. На глухих воротах висела табличка «Улица Волошина» — наверное, только это и убедило их постучаться. Открыла милая женщина лет сорока, виновато объяснила, что комната есть, и очень дешево, но только пятиместная — впрочем, можно жить там вдвоем. Приезжих было мало — погода стояла вовсе не июльская — каждый ценился на вес золота. Не глядя, согласились, потому что здесь было абсолютно тихо — не долетал ни один шлягер из пляжных кафе. Предоставленная жилплощадь казалась нелепой — точь-в-точь комната в общаге, пять казенных кроватей, пять тумбочек и столик в углу. Но им уже было все равно, им хотелось моря, моря, моря — того, о котором мечталось всю зиму, долгую и на редкость злую. Они бросили рюкзаки и почти побежали на шум и шипение.