Валерий Городецкий - Гаврош, или Поэты не пьют американо

– Ты что творишь? – накинулась Марина на Саныча, отойдя от дверей.

– Ты же все равно не помнишь, во что доктор Живаго был одет, когда ехал в поезде? – спокойно сказал Саныч.

– Ну не помню, и что? – сказала Марина.

– Пошли на концерт, а то тебя тут до диплома не допустят. Завтра спокойно пройдешь предзащиту, – объяснил Саныч.

– Завтра же все равно придется отвечать!

– Ты не сечешь – завтра не будет зрителей. А значит – не будет и шоу.

– Ладно, пошли, – Марина обреченно махнула рукой.

– Послушай, – спросил я. – А кто это такая, в центре у вас сидела, в очках?

– Балашихина – специалист по 18–19 векам. Каждого героя наизусть знает – где стоял, во что был одет. Валит только так – сначала на предзащите, потом на дипломе, – ответила Марина.

– А какое это имеет отношение к литературе? – удивился Саныч.

– Да кто его знает, мы привыкли уже: не сдашь – вылетишь.

– Кажется, я понимаю, – сказал Саныч. – В школе это называлось, «раскрыть тему».

– Ну да, так и есть, – ответила Марина.

– А знаешь, что в этом самое интересное? – продолжил Саныч.

– Что?

– Что никакой темы нет, – утвердился Саныч.

– Как это? В любом произведении есть тема! – возразила Марина.

– Может и есть, но тогда у вас тут кружок по разгадыванию кроссвордов, а вовсе не Альма Матер по выпуску творческих единиц, сеющих Разумное, Доброе, Вечное. Ладно, не будем о грустном, скоро концерт начнется, побежали, – поторопил нас Сан Саныч.

И мы отправились на концерт.

А диплом мы и так защитили. По Пастернаку.

То был один из тех счастливых дней, который провел рядом с ней.

День 8 июля 2003 года.

Где-то в конце июня раздался звонок и знакомый, с хрипотцой, голос выпалил как всегда бодро и быстро:

– Салют. Хочу на Казани сыграть для зайцев. Скажи админу, что сбор в шесть на Казани.

– Ок.

– Встретить можешь?

– Конечно.

– Ну, до восьмого.

– Пока.

Воодушевленный новым и необычным действом, я попросил выложить новость на форум и стал ожидать наступления долгожданного дня.

Наконец настал он, День Рождения, коему впоследствии я присвоил аббревиатуру ДРДА.

С семи утра дежурил на вокзале.

Из вагона выпрыгнула одна, с гитарой за спиной и небольшой сумкой в руке.

– Будь другом, возьми инструмент, я прогуляюсь по Невскому.

Это «прогуляюсь по Невскому» сопровождало почти каждый приезд. Одни люди встречали ее на Фонтанке в восемь утра, другие на Дворцовой в одиннадцать. Сколько она бродила не знаю. У Поэтов с Городами свои места встреч и свои тайны. Для меня Питер никогда не пах никотином. Но я в него врос с детства, я не приземлялся после долгой разлуки. Не менял города как перчатки, не тасовал их, как колоду, где миллионник проносится перед взором как картинка на экране, сменяясь через сутки другим миллионником, с другими людьми, домами и запахами.

Вечером на Казани было уже человек сто. Расчехлив инструмент, сразу приступила к песням. В основном из «Бочки меда» и «Детского Лепета», но было и кое-что из «Рубежа»: «Блины», «Русский Пассажир», «Автомобильный Блюз», «Так начинается день», «Париж» и т. д. Народ подпевал.

Пошел дождь. У кого были – открыли зонты. У кого не было – стояли так.

Прошло 2 часа.

Никто не уходил. Пели и пели.

Дождь усилился. Прошло еще полчаса. Круг вырос человек до двухсот. Подошла милиция, да так и осталась в кругу.

Я отошел передохнуть.

Мимо проходили два человека – туристы. Один, услышав:

– Слушай, ты погляди – это же эта, ну по телеку показывали. Пошли, послушаем.

– Да чего я там не видел, – ответил второй. – Пошли лучше пива попьем на Дворцовую.

– Да ты что, когда еще в Питер приедем.

– Ты мне друг или кто?

– Да никто я тебе, я хочу послушать, я никогда ее не видел вживую, и может никогда не увижу…

– Ну и катись ты, слушатель, я пошел на Дворцовую…

Песни лились и лились, и три зонтика на двести человек, защищали всех, подобно пяти хлебам, накормившим тысячи…

Дождь стал плотнее. Мы ответили, сомкнув строй, никто не ушел. Казалось, что мы стоим в сфере, внутрь которой вода не попадает. Это был свой мир, с другими законами, не подвластными законам, предложенным дедушкой Ньютоном.

С каждой песней становилось легче. Даже Барклай прислушивался в пол-оборота. На «Париже» его торс напрягся, почуяв имя неприятеля, но поняв, что «все свои», вернулся к привычному времяпровождению, взирая на вечно спешащий куда-то Невский проспект…