Виктория Полечева - Рассказы из шкафа

– Тимофейка, ты чего? – Люба потрясла меня за плечо, – Не узнал, что ли?

А я стоял, смотрел на нее и все еще улыбался. Как масло по сковородке растекся, Емеля.

– Да все узнал, узнал, – Степаныч довольно ухмылялся. – Он просто сегодня в первой бомбежке был. Героически со всем справился. Начальство им довольно, товарищи тоже.

– Ой, – Люба прижала белую руку к груди, в глазах ее тревога расплескалась.

За меня, значит, волнуется. Я улыбнулся еще шире.

– Дядь, а его контузило, что ли? – удивленно спросила Люба у Степаныча.

– Николай! Я из Чекмаша! – нарисовался Чекмаш перед моей Любой.

– Давайте знакомиться, товарищи медицинские работники!

– Арсений, здравствуйте девушки!

– А я Лешка, деревенский, будем здравы, девчата! – Леха снова накатил спирту за сестричек.

– Люб, а Люб, – тихо позвал я.

Мне стыдно за себя стало. Ребята уже выглядели сильными, загорелыми, а я еще мальчишкой смотрелся. Ну, щуплый я да маленький. Вот те-нате. Любу дождался, а товарищи сейчас ее завоют. Гады.

– Люб, – снова позвал я.

Настроение что-то совсем паршивое стало. Она так улыбалась всем. И все ей улыбались. Бабка моя ее за это солнышком звала. Люба как улыбнется, так всем улыбаться хочется.

– Тимофейка, – раздался голос Степаныча, – Ты бы показал девчатам, где жить они будут. Покажешь?

– Да ми сами покажим, е-е-ей, – запричитал Джансуг, поглаживая черные усы. А у меня еще усов не было еще. Не росли совсем.

– Матвей сам покажет, – Степаныч толкнул меня к выходу. Я кивнул ему благодарно. Хороший мужик Степаныч. Батька у меня таким же был.

Не один бой мы с девчатами прошли, пообтесал нас фронт, поцарапал. Есть теперь постоянно хотелось и спать. А мамкины пирожки и руки ее теплые снились все чаще. Холодало, а форма у нас старая была. Тяжеловато приходилось по земле ползать. Но я знал, что вернусь в землянку, а там Люба – улыбнется, и я согреюсь. Хорошо она лечила, одним видом своим. Ну, и руками золотыми, конечно. Полюбили у нас все ее, но относились с пониманием. На свидание больше не звали после того, как Степаныч нас с ней целующимися застал. Я точно знал, что женюсь на Любоньке. Да и она согласна была. Одного я не понимал: придет ли конец войне этой треклятой или нет. Мы их бомбим, а они нас сильнее. И все отступаем, отступаем. Слышал я, что уже и к нашей деревеньке дошли. Но мамка точно уехала. И малых забрала. У нее сестра на Урале была. Некрасивая тетка такая, но добрая-добрая.

Командир у нас новый пришел, прошлого еще в ту среду снарядом зацепило. Не довезли до госпиталя. Снова атака намечалась. Да какая она только будет? Пройдем ли, вырвемся ли?

Люба и подруга ее, Соня, пели так хорошо, что всем верилось, что пройдем и вырвемся, пока девчата наши рядом будут.

Пошли на рассвете. Туман холодный к коже лип, кололся. Ремень новый что-то плечо натирать начал. Сапог один так прохудился, что толку от него не было. Что с ним, что без него – все одно холодно.

Стрелять по нам начали раньше, чем нам команду дали. Не ожидал командир, что фашисты так близко подберутся…Не ожидал.

Чекмаш первым упал. Я даже ему глаза закрыть не успел: увидел, как одна детина прямо на Степаныча прет. Пришлось стрелять. Мы шли вперед, а их все прибавлялось. Любка, дура, выползла собирать, жгуты накладывать. Мне вперед надо было, а я все на нее хотел оглянуться. Цела ли? Не тронули?

Первая граната чуть не разорвалась возле дрянного моего сапога, успел в сторону дернуть. Меня отбросило, комья застывшей земли застучали по каске. В ухе так звенело, как будто голова трескаться начала.

– Тимофейка, Тимофей! – послышался голос Степаныча. – А ты чегой-то про Любу не поешь больше? Я уже привык с твоей песней ходить! Давай ори! Пойдем их гнать, с-с-собак!

– Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька! Люба, косы ру-у-усые! – загорланил я, что есть мочи.

– Тимофейка? – отозвалась вдруг Люба.

Я обернулся. Как раз успел увидеть гранату, рвущуюся рядом с ней. Я подскочил. И у моих ног разорвалась другая.

Тяжело мне в госпитале было. Все время плакал, стонал, как маленький. Нога болела страшно. А хирург говорит, что и воспалилось все. Может, выше ампутируют. Куда ж выше-то? Я возмущался. И так уже выше колена отхватили. «Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька», – сипел я, закусив угол подушки. А слезы так и лились.

Уже третью ночь среди стонов я слышал, как она плачет. Тихо так, скромно. Она никогда громко и не голосила, все стойко переживала. А я дурак. Не могу так. Я реву все время. Закусил подушку снова, чертыхаясь. Чего ж, теперь и поплакать нельзя? Нога-то ладно. Отрастет. Костыли придумаю. До свадьбы заживет, как Степаныч говорил. Придумаю я, как ртов кормить. Все равно скоро я к ним поеду. А вот Люба… Я снова взвыл, и мне не стыдно было почти. Со второго класса ее любил. Она мне замуж пойти обещала. А оно вон как…