Виктория Полечева - Рассказы из шкафа

– Ну, разводи, а я че? – Леська совсем уж красная стала и на два шага к Мишке подошла. Теперь сверху вниз на него смотрела, а он и таял.

– Так ты это, – Мишка закашлялся. – Со мной давай, ну!

– Ой, дурак ты, Михась! – Леська загоготала, низко, утробно. Так, как Мишка любил. – А судьба ж твоя куда делась?

– Нашлась, Леська. Теперь вся нашлась.

– Люба, Люба, Лю-ю-ю-юбонька!

Взрыв.

– Лю-юба, косы русы-ы-ые!

Взрыв.

– Люба, Люба, Лю-бонька!

Взрыв.

– Эй, Тимофейка! – закричал что есть мочи Степаныч. Очередной взрыв заглушил его крик. Но Степаныч упертый мужик, серьезный, он снова крикнул:

– Слышь, Тимофейка!

Взрыв.

– Ты бы помолчал немного!

Взрыв.

– У-ух, бомбят, с-с-собаки! – просипел Степаныч, не разгибаясь.

Я радовался, что в первую бомбежку оказался рядом со Степанычем. Он мне сразу понравился. На батьку моего похож усами. И сипит так же. Курит, наверное, много.

– Ты задницу-то пониже опусти, Тимофейка! – вновь прокричал Степаныч. – Вишь, строчить начали. А потом добавил: – А чего ж за Люба у тебя такая, а?

– Да одноклассница моя.

Взрыв.

В ушах уже протяжно звенело, из глаз почему-то слезы лились. Мне не страшно было, пока я пел дурацкую песню.

– Лю-ю-ю-юба, косы русы! – вновь загорланил я.

Степаныч, кажись, усмехнулся.

– Дома-то осталась, Люба твоя?

– Не, Степаныч, в госпитале где-то. Она в медицинский мечтала пойти. В Москву поступать с матерью поехала…

– А ты кем хотел стать, Тимофейка?

– Летчиком, Степаныч, – я расхохотался, а чертов пулемет вновь заговорил. Не хотел я Степанычу рассказывать, что дома у меня три рта осталось да больная мамка. Некогда мне было учиться.

Очередной взрыв отвлек меня от мыслей о мамкиных пирожках и Санькиной улыбке. Она косички вязать научилась, когда я уходил. Что ж за год изменилось-то? Небось уже женихается вовсю.

Тело так затекло, что аж иголками все стреляло. И вспотел я сильно. А форма почти новая еще, теперь вот потом провоняется, а пыли еще сколько налипнет…Стыдно перед старшиной показаться будет. А он меня вчера сынком назвал. Вон оно как…

– Тимофейка, поползли к нашим. Вон там, слева, видишь траншея? Вроде успокоились, гады. Хотя подожди, покурим.

Степаныч закурил самокрутку. В глазах щипало, как от папкиного табака. Аж заслезилось все. Папка первым ушел. А похоронку уже через две недели получили. Хороший у меня папка был. Жил бы долго. А если б крепкого табаку такого не курил, жил бы еще дольше, наверное.

– Тимофейка, ты чей-то, реветь собрался? – серьезно спросил Степаныч.

– Ну, вы, Андрей Степаныч, и дурак, конечно! – обиделся я и пополз к траншее. – Табак у вас крепкий!

В землянке вечером веселились. Нас поздравляли с первой бомбежкой. Хорошо было у всех на душе, радостно, потому что уцелели все. Все до единого. Казалось нам, что если один день так пережили, то и все так же пройдут: они нас бьют, а мы не бьемся. Спирту понаразбавляли, курили все, даже песни пели, пока Чекмаш, товарищ мой, не заорал, что подкрепление везут. Прислали нам новых солдатиков, зеленых совсем. Младше нас даже. Старшина разозлился. Сказал только: «Ну, куда я их!» – махнул рукой, да и вышел. Ему в атаку нас поручили вести, я от Степаныча слышал.

А с солдатиками и сестрички новые приехали. Говорят, прошлых в госпиталь забрали, в город. Устали они здесь, тяжело им было с такой оравой. Прислали вот им на смену свежую кровь.

Они вошли в землянку поздороваться, уставшие с дороги, пыльные. Но смерть, какие красивые. А красивше всех моя Любаша. Я аж подскочил. Две сестрички таких худосочные, с коротенькими волосами, что еле плечи прикрывают. Но не Люба. Люба всегда была в теле. Ее за это в младших классах даже дразнили. Лицо у нее широкое, но только потому, что щеки круглые, с ямочками. И глаза большие-большие, синие-синие. А косы у Любы почти до пяток, густые крепкие. Она их всегда чудно заплетала. Мне не понять, как она их раз в десять короче делала. Порой из окна на нее на переменке любовался, как пальчиками она по волосам бегает. Тогда и песенку дурацкую придумал. Люба смеялась, но ей нравилось, я точно знал.

– Тимофейка! – от самого прохода закричала она.

А я улыбался, как дурак последний. Наклюкался я уже, хоть потом и не мог вспомнить, пил ли я спирту.

Любонька подошла и обняла меня. Крепко-крепко. Так в школе никогда не обнимала. Но я знал, каково это, когда знакомого человека вдалеке от дома видишь. Теперь знал. Этот человек сразу родным становится.