Лариса Обаничева - Пеппино

— Мне пора.

Она отстранилась в недоумении.

— Пора? Почему?

— Игра заканчивается в шесть часов.

— И что?

— Пора домой.

А что она могла возразить? Пора так пора.

— Ты будешь меня вспоминать в Париже?

— Буду. Как вспомню Вальрас…

И подумала: а ведь действительно буду.

Он ушел. К своей законной побежал, примерный муженек. Явится домой вовремя, как всегда, после игры. Ни в чем не заподозришь. Жене и в голову не придет, что он после обеда успел ей изменить. Целый час изменял. Целый час обнимался с незнакомой парижанкой. Которой даже имени не знает. И теперь уже никогда не узнает. Хотелось думать с ехидством, а выходило грустно. Кристина и Пеппино.

Натягивая поводок, семенила лохматая собачка. Она нагнулась, приласкать ее, а когда выпрямилась, красная майка не исчезла, застыла вдали. Подняла руку, он ответил. И снова зашагал. Она еще немного постояла, следя за удаляющимся красным пятнышком, и отправилась обратно по набережной. Мимо опустевшей петанковой площадки, где вырвавшийся на свободу маленький засранец, захлебываясь ликующим смехом, подстегиваемый призывным криком матери, совершал недозволенные круги, а знал бы, что уготовано ему в будущем, зарыдал бы от ужаса. Мимо безлюдного песочного пляжа с уродливо, не к месту торчащей детской деревянной горкой, на которой никто не катался… Мимо ресторанных столиков с креветками и устрицами на круглых блюдах, а перед ними — не то запоздало обедающие, не то рано ужинающие, и, казалось, они так и сидят здесь со вчерашнего дня и только и делают, что пьют и жуют… Все мимо, мимо, мимо, с таким чувством, что она всю жизнь шла мимо. Или это жизнь проходила мимо нее? На ее долю только и доставались, что любовные объедки, как будто ей не полагалась полная порция счастья. И, наверное, следовало благодарить судьбу за каждую счастливую крошку, и она благодарила, — а как же, некоторым и крошек не перепадало! — благодарила с горьким чувством несправедливо обделенной.

Иногда ей снился Пеппино. Он стоял на балконе с ажурным ограждением, отчетливо виделся каждый завиток. Решетка горела на солнце. А узор менялся. И цвет — желтый, зеленый, а чаще голубой, совсем бледный, решетка делалась легкой, серебристой, прозрачной. Только Пеппино не менялся. Все та же красная майка, тот же внимательный черный взгляд из-под козырька. В левой руке сумочка с шарами, а правой он долго-долго машет ей. И она просыпалась с предчувствием хорошего дня.

Утром, затертая в вагоне скоростного метро, ехала на службу. А вечером возвращалась. Ей до Лазурного берега ох как далеко! Так далеко, что лучше об этом не думать, еще пятнадцать лет так ездить, час туда, час обратно, и никуда не денешься, надо выдержать, потому что трудовой стаж и все прочее, а за домик с палисадником и двумя кошками не выплачена треть кредита. И считай за счастье, что есть, куда ездить.

А когда становилось невыносимо, когда над ухом пронзительно кричали китайцы на спотыкающемся, без единой гласной наречии, когда било из чьих-то наушников над самой головой, а от необъятной негритянки удушливо несло заморскими втираниями, она мысленно выбиралась из толпы, поднимала глаза на матово светящийся потолок вагона и вместо потолка видела яркое небо, балкон с затейливым рисунком… А на балконе — солнечный Пеппино. На нее не обращали внимания, но если бы кто-нибудь из отключенных, оглушенных тамтамом, невидящих, прикованных к мобильнику людей вернулся в действительность и, нарушив неписаное правило, взглянул бы на немолодую женщину рядом, то увидел бы на ее усталом, но просветленном лице, обращенном куда-то вверх, слабую, едва заметную улыбку.

И со стороны это могло показаться странным. В пригородном метро, особенно в час пик, мало кто улыбается.