Филип Рот - Обман

— Тогда сделай милость, объясни, пожалуйста, почему это ты сумел столько всего разузнать про английскую жизнь, о которой несуществующая англичанка рассказывает тебе, пока ты в мыслях крутишь с ней любовь.

— Потому что я живу здесь довольно долго и порой кое-что подмечаю. Потому что немало узнал от Розали. Потому что мне положено делать вид, что я знаю куда больше того, что на самом деле знаю. А та женщина — всего лишь хранилище всего этого.

— Но ваши разговоры настолько интимны…

— Да, понимаю, это может раздражать. Не мудрено, что ты маленько трогаешься умом. Близость — она тоже очень интересна; и, кстати, тоже тема.

— Посткоитальный интим. Вот тема так тема.

— Да? В таком ключе я об этом не думал.

— Ну, так подумай, пожалуйста. Эта безмятежность. Разговоры. И настроение в целом. Ты с ней более откровенен, чем со мной.

— Неправда.

— Последнее время — правда.

— Видишь ли, тут все нарастает и убывает: отчужденность и нежность, немыслимая нежность и следом — немыслимая неприступность, и это неизбежно у пар, которые жили вместе так долго, как мы с тобой. А с ней я думаю совсем о другом. Такая любовь существует именно потому, что она живет отдельно, сама по себе. Улученный миг, который невозможно продлить.

— Он длится в твоей записной книжке.

— Знаешь, на самом деле мне надо бы расценивать твою ревность как лестное признание убедительности моих произведений.

— А мне, полагаю, следует толковать все, что я тут прочитала, как мерило моего чудовищного фиаско. Верю ли я, что эта женщина существует, или не верю, главное — что существует любовь к ней, главное, ты желаешь, чтобы она существовала. А это еще больнее. Да и записная книжка в целом — всего-навсего попытка ускользнуть от брачных уз и от меня.

— А если даже и так? Что с того? Ты-то где была все это время? Попытка ускользнуть от брачных уз — неотъемлемая часть брака. Кое у кого из знакомых как раз на этом жизненно важном принципе и держится брак. Я так подробно все это написал не для того, чтобы тебя ранить, а чтобы проследить логику — вернее, отсутствие логики в такой попытке. Очень жаль, что ты не смогла прочесть мои записи, как надо.

— А как бы ты прочел такие записи, если бы я сгорала от страсти к человеку, в котором воплощено все то, чего нет у тебя?

— Слушай, нельзя же так, нельзя же так убиваться из-за вымысла.

— Нельзя? Ах, нельзя?! Ты прав, конечно. К тому же это наверняка несправедливо. Просто ты так отдалился… ужасно отдалился…

— Раз так, значит, дело не в этом.

— Нет-нет. Именно в этом. Иначе ты не завел бы себе воображаемую подругу, она тебе просто не понадобилась бы… Ты намерен опубликовать эти записи? Сначала роман, потом записную книжку, горький плач по жизни, которую ты прежде вел? Ты это задумал?

— Не знаю…

— Не знаешь? Вот, значит, почему части разных сюжетов чередуются встык, вперемежку с той чехословацкой историей, в которой, как в зеркале, отражается все, — потому что ты сам не знаешь?

— Мне такой вариант приходил в голову. Не уверен, выйдет ли что из этого, может, ничего и не выйдет. Но я, конечно же, об этом подумывал.

— Опубликовать как есть?

— Говорю же, не знаю. Наверно, стоило бы избавиться от всей разъяснительной жвачки, но это нужно будет обдумать. Мне самому пока не ясно, что получилось. Да, картина, но чего? До сих пор я между делом кое-что набрасывал в книжке, но куда больше занимался романом.

— Знаешь, может, тебе стоит… ну, хорошенько все обдумать. Потому что картина адюльтера у тебя уже готова, и, стало быть, есть резон снять свое имя, как по-твоему? «Филип, у тебя есть пепельница?» Заменил бы на «Натан», а? Если это будет когда-нибудь напечатано?

— Заменил бы? Ну, нет. Это же не Натан Цукерман — у меня и в мыслях не было выводить Цукермана в этой книге. Вот роман, он про Цукермана. А записная книжка — это я.

— Ты же меня только что уверял, что она не про тебя.

— Нет, я сказал, что тут — это я, но я, дающий волю воображению. Это повесть о роли воображения в любви.

— А что, если в один прекрасный день она будет опубликована как есть, без всяких разъяснений и всего прочего? Читатели ведь не поймут, что это всего-навсего повесть о роли воображения в любви; я же вот не поняла.

— Читатели, как правило, не понимают, и что с того? Я пишу художественное произведение, а меня уверяют, что это автобиография, я пишу автобиографию, а меня уверяют, что это художественное произведение. Короче, раз я такой тупой, а они такие умные, им решать, что это.