Филип Рот - Обман

— Выходит, тогда ты видела во мне опору?

— Да.

— А теперь?

— Знаешь, теперь ни в ком не хочу видеть опору. Я не считаю, что это нехорошо или что-то в том же роде. Просто сейчас чувствую себя головастиком, у которого только-только вырастают лапки. Этакий головастик тридцати шести лет. Грустно, правда?

— Но если тебя станут допрашивать под присягой, что ты скажешь?

— Под присягой? Ты о чем? В суде, что ли? Знаешь, — смеется, — в суде я бы, честно говоря, врать не стала.

— Тогда ни в коем случае не приезжай.

— Я могла бы соврать и в суде, но только при определенных обстоятельствах. И то не обязательно.

— А нам эти обстоятельства известны?

— Нет.

— Тогда, наверно, тебе не стоит приезжать. Я очень хотел бы повидать тебя. Но сейчас я совсем запутался.

— Извини. Не хочу занудствовать.

— Не глупи. Но ты в самом деле меня запутала. Конечно же, мне тебя не хватало. А сегодня днем — особенно, до жути.

— И чего же тебе не хватает?

Смеются.

— Ладно, кончай. Не надо грязных намеков.

— Боюсь, без них не обойтись.

— Ну, всему свое место.

— Раз так, приезжай. Давай приезжай, лгунишка.

— Выинтересуетесь политикой потому, что вы полька, или потому, что интересуетесь политикой?

— Думаю, главным образом потому, что полька. Интерес возник из-за ощущения безнадежности нашего положения. Захотелось понять, как его можно улучшить. Так сказать, внести свою лепту. В подпольной работе я почти не участвую — не могу найти там себе место. В подполье заправляют главным образом католики, а я не католичка. Хотя я рождена в католической вере, но уже не католичка. Даже евреи, те, кто в подполье, признают католическую церковь, а я — нет, не могу. Потому что церковь, мне кажется, навязывает полякам средневековое мышление. И в нынешнее — как экономически, так и политически, — положение наша страна, по-моему, попала тоже из-за церкви. Она тянет нас назад. Мои родители давным-давно умерли; оба были католиками, но обрядов не соблюдали. И даже не пошли со мной на конфирмацию.

— Сколько вам лет? Около тридцати?

— Мне? Тридцать три. С верой я распрощалась еще школьницей. Она меня больше не интересовала. Ничего мне не давала. Не вдохновляла. Я просто ходила в церковь и слушала проповеди, а они меня ничуть не вдохновляли.

— А что вам запомнилось из детства и отрочества?

— Моего отца притесняли — очень притесняли. Он был директором угольной шахты. В Силезии. Еще до войны — да и после войны — у отца было много акций той шахты, но при коммунистах он, естественно, все потерял. А так как он не хотел вступить в партию, коммунисты понизили его в должности. Он умер от сердечного приступа. После шестьдесят восьмого года я поступила в университет. А во время событий я только заканчивала школу. В университете изучала английскую филологию. Это заметно?

— Да. Конечно.

— То есть английскую культуру, английскую историю, язык и все прочее. Вчера со мной случилось нечто очень приятное. До него — неприятное, зато потом — приятное. В час пик я шла на Чаринг-Кросс. Вокруг сновали сотни людей, и мне было не по себе. Я купила билет. И тут поняла, что не знаю, как пройти на платформу. Вернее, я знала, где платформы, но не могла найти нужную. И понятия не имела, как это узнать. Ни единого справочного бюро. Вокруг толчея, все спешат. И я растерялась. Обратилась к дежурному. Он как раз закрывал выход на платформу, потому что поезд уже отправлялся, рядом со мной какая-то истеричка пыталась прорваться на перрон, а дежурный не пускал ее. Я все же робко спросила, с какой платформы отходит поезд на Гринвич, а он сказал только: «Посмотрите на табло, сударыня». И я подумала: «Господи, что еще за табло?» Но в конце концов увидела большое табло, испещренное значками, но, что там к чему, понять не могла. Потом все же успокоилась и нашла-таки нужный поезд, время отправления и номер платформы. Уже легче. Но вокруг по-прежнему столпотворение, меня толкают со всех сторон, потому что я мешаю проходу на платформу. Наверно, по моим глазам было видно, что я в панике, — хотя мне казалось, я веду себя совершенно нормально: иду к своей платформе, предъявляю билет дежурному в будке, он его забирает или, ну, проверяет билет, что ли. Словом, предъявляю я билет, заталкиваю его в сумочку, а дежурный вдруг высунулся из будки и хвать меня в охапку. Встряхнул и говорит: «Не вешай нос!» Я была поражена до глубины души.

— Наверно, у вас был убитый вид. И не только из-за неразберихи на вокзале.