Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Взрослые часто повторяли одну фразу: «Это неприлично». Что именно относилось к разряду неприличного, было не очень ясно. Поначалу я придавала этому смысл грубой непристойности. В «Каникулах» мадам де Сегюр один персонаж рассказывает о своем кошмаре: привидение, испачканные простыни. Эта история шокировала меня, как, впрочем, и моих родителей; неприличное я связала с низменными отправлениями организма. Впоследствии я узнала, что тело неприлично все целиком: его надобно прятать. Выставлять на всеобщее обозрение свое белье или кожу — кроме некоторых, вполне определенных, мест — являлось нарушением приличий. Кое-какие детали туалета, некоторые позы были столь же непристойны, как и бесстыдная демонстрация тела. Все эти запреты касались главным образом женщин. Дама «комильфо» не должна была чрезмерно обнажать грудь, носить короткие юбки, красить или стричь волосы, пользоваться косметикой, сидеть развалясь на диване, целовать мужа в метро; если она отступала от вышеперечисленных правил, это называлось «дурной тон». Нарушение приличий еще не являлось грехом, но заслуживало большего порицания, чем смешной вид или нелепое поведение. Мы с сестрой чувствовали, что за внешней безобидностью кроется нечто важное, и, ограждая себя от этой тайны, спешили поднять ее на смех. В Люксембургском саду, проходя мимо влюбленных парочек, мы подталкивали друг друга локтем. «Неприличное» связывалось в моем сознании, хотя и довольно смутно, с другой загадкой: запрещенными книгами. Иногда, прежде чем дать мне какой-нибудь роман, мама скрепляла вместе несколько страниц; так, например, в «Войне миров» Уэллса оказалась запретной целая глава. Я никогда не заглядывала в эти страницы, но часто спрашивала себя, в чем там может быть дело. Это казалось странным. Взрослые говорили в моем присутствии совершенно свободно; я беспрепятственно ходила везде, где хотела; и все же за этой кажущейся прозрачностью что-то скрывалось. Но что? где? Я тщетно искала тайную область, которую ничто от меня не заслоняло, но которая оставалась невидимой.

Однажды, занимаясь за папиным столом, я увидела на расстоянии вытянутой руки книгу в желтом переплете. Это был «Космополис» {66} 66 «Космополис» (1892) — роман французского писателя Поля Бурже (1852–1935), в котором он анализирует пороки века, защищая религию и нравственность. . Я устала; не успев даже подумать, я машинально открыла книгу; читать ее я не хотела, но мне показалось, что даже не соединяя слова в предложения, а просто заглянув внутрь, я пойму, в чем ее секрет. Сзади подошла мама: «Что ты делаешь?» Я что-то пролепетала. «Не надо! — сказала мама. — Никогда не трогай книги, которые не для тебя». В ее голосе звучала мольба, а лицо выражало тревогу, более убедительную, чем упрек. Я поняла, что на страницах «Космополиса» меня подстерегает страшная опасность. Я поспешно обещала не нарушать запрета. Этот эпизод неразрывно слился в моей памяти с более ранним: еще совсем маленькая, я сидела в том же кресле и вдруг сунула палец в дырку электрической розетки — удар тока заставил меня вскрикнуть от неожиданности и боли. То ли оттого, что, пока мать толковала мне про книгу, я смотрела на дырочку этой самой розетки, то ли два воспоминания слились для меня позже, но у меня осталось впечатление, что контакт с книгами Золя и Бурже неминуемо произведет на меня эффект электрического разряда. Подобно рельсу метро, который завораживал меня тем, что взгляд скользил по его гладкой поверхности, не различая заключенной в нем смертоносной энергии, старые книги с потрепанными корешками внушали мне боязнь тем более сильную, что ничто не предвещало их пагубного воздействия.

Во время поста, предварявшего мое торжественное причастие, священник, дабы отвратить нас от соблазнов любопытства, рассказал нам одну поучительную историю. К нему на исповедь пришла девочка, на удивление умная и развитая, но находящаяся на попечении легкомысленных родителей; она прочла такое количество вредных книг, что в конце концов потеряла веру и вкус к жизни. Священник попытался вернуть ей надежду, но отчаяние слишком глубоко укоренилось в ней; недавно он узнал о том, что бедняжка покончила с собой. Первым движением моей души было ревнивое восхищение этой девочкой, которая всего лишь на год была меня старше. Потом меня одолели сомнения. Вера была моей надежной защитой против ада: я так его боялась, что ни за что на свете не совершила бы смертный грех; но если перестаешь верить, то перед тобой разверзаются все бездны; могло ли такое ужасное несчастье произойти с кем-то, кто его не заслужил? Маленькая самоубийца не была повинна даже в непослушании — она всего лишь по неосторожности позволила темным силам завладеть своей душой. Почему Бог не спас ее? И каким образом слова, придуманные людьми, могут разрушить очевидность Божественного присутствия? Чего я никак не могла понять — это почему знания умножают скорбь. Священник не стал нас убеждать, что вредные книги представляют жизнь в ложном свете, а ведь он легко мог бы доказать их ошибочность; трагедия девочки, которую ему не удалось спасти, заключалась в том, что она слишком рано увидела истинное лицо жизни. «Так или иначе, — говорила я себе, — настанет день, и я тоже узнаю жизнь, встречусь с ней лицом к лицу — но от этого я не умру». Мысль о том, что существует возраст, когда правда может убить, противоречила моему рационализму.