Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Тем не менее я не отрекалась от своей женственности. Готовясь к этому вечеру, мы с сестрой особенно тщательно занимались своим туалетом. Я в платье из красного шелка, она из голубого — на самом деле, мы были одеты неважно, но другие девушки тоже не блистали. На Монпарнасе я встречала элегантных красавиц; их образ жизни слишком отличался от моего, так что сравнение с ними меня не задевало; впрочем, как только я сделаюсь свободной и с деньгами в кармане, ничто не помешает мне одеваться так же. Я помнила, что Жак назвал меня красивой; Стефа и Фернан тоже меня обнадеживали. Я охотно смотрелась в зеркало: я себе нравилась. В общей для всех нас сфере я не считала свои данные хуже, чем у других женщин, я не питала к другим ни малейшей злобы и не пыталась относиться к ним свысока. Во многих отношениях я ставила Зазу, свою сестру, Стефу, даже Лизу выше своих приятелей-мужчин: более восприимчивые и великодушные, они лучше умели мечтать, плакать, любить. Мне хотелось верить, что я соединила в себе «женское сердце и мужской ум». Я вновь ощущала себя Единственной.

Одно только как-то смягчало мое высокомерие, по крайней мере, надеюсь: то, что в себе самой я больше всего ценила чувства, которые внушала другим людям, а еще то, что другими я интересовалась гораздо больше, чем собственной персоной. Когда-то я билась в путах, отделявших меня от мира; я не чувствовала связи с друзьями, они ничего не могли мне дать; теперь мы были связаны будущим, которое я сама себе отвоевала, нашим общим будущим. Эта жизнь, вновь так много обещавшая, — она воплощалась в моих друзьях. Мое сердце билось и для того, и для другого, — для всех вместе; оно всегда было занято.

В числе моих привязанностей на первом месте была сестра. Теперь она слушала лекции по искусству рекламы в одном заведении на улице Кассет, и ей там нравилось. На празднике, устроенном ее институтом, она в наряде пастушки пела старинные французские песни, и я нашла ее ослепительной. Иногда она ходила на вечеринки, а когда возвращалась, светловолосая, румяная, оживленная, в платье из голубого тюля, наша комната озарялась. Мы вместе ходили на выставки живописи, на Осенний салон, в Лувр. По вечерам она рисовала в студии на Монмартре; часто я заходила за ней, и мы шли через весь Париж, продолжая завязавшийся с первых же слов разговор; мы продолжали его и в кроватях, прежде чем заснуть, и на следующий день, как только вновь оказывались одни. Она знала всех, с кем я дружила, все, чем я восхищалась, чем увлекалась. Я никем так не дорожила, как ею, — Жака я благоговейно отставляла в сторону; сестра была слишком мне близка, чтобы помогать жить, но без нее, я думаю, моя жизнь утратила бы вкус. Когда я доводила свои чувства до трагического накала, то говорила себе, что, умри Жак — и я убью себя; но если бы исчезла сестра, мне даже не нужно было бы себя убивать, чтобы уйти из жизни.

Довольно много времени я проводила с Лизой: у нее не было подруг, и она всегда была свободна. Как-то дождливым декабрьским утром, после лекции, она попросила меня пройтись с ней до общежития. Я хотела идти заниматься и отказалась. На площади Медичи, в тот самый момент, когда я собиралась сесть в автобус, она сказала каким-то странным голосом: «Ладно. Я хотела кое-что рассказать… Расскажу в четверг». Я навострила уши: «Расскажите сейчас». Она повела меня в Люксембург. В промокших аллеях никого не было. «Только никому не говорите: это слишком смешно». Она замялась. «Так вот: я бы хотела выйти замуж за Праделя». Я села на железную ограду газона и оторопело уставилась на нее. «Он мне так нравится! — продолжала она. — Никто никогда мне так не нравился!» Они оба готовились к экзаменам на сертификат по естественным наукам и вместе слушали некоторые лекции по философии. Когда мы стайкой выходили с занятий, я ничего такого между ними не замечала; однако я знала, что Прадель, с его мягким взглядом и приветливой улыбкой, сражает девушек наповал; Клеро сказал мне, что из сестер его товарищей две, но меньшей мере, по нему сохнут. Целый час в пустынном саду, под деревьями, с которых падали капли дождя, Лиза говорила мне о том, что жизнь для нее приобрела новый вкус. Какой она выглядела хрупкой в своем потертом пальтишке и маленькой шляпке, похожей на чашечку цветка! Я отметила, что у нее привлекательное лицо, но сомневалась, чтобы Праделя взволновало это суховатое изящество. Стефа напомнила мне в тот же вечер, как он равнодушно перевел разговор на другую тему, когда мы однажды заговорили о том, что Лиза одинока и часто грустит. Я попыталась прощупать почву. Как-то Прадель возвращался со свадьбы, и мы немного поспорили: он находил определенную прелесть в таких церемониях, а я считала отвратительным выставление напоказ того, что является частным делом. Я спросила, не подумывает ли он о собственной женитьбе, и услышала в ответ: «Смутно». Он почти не надеялся, что сможет полюбить женщину по-настоящему, настолько он был привязан к матери; даже в дружбе он укорял себя за некоторую сухость. Я рассказала ему о случающихся у меня таких наплывах нежности, что слезы стоят в глазах. Он покачал головой: «Ну, уж это слишком». У него никогда ничего не было слишком, и у меня мелькнула мысль, что любить его было бы нелегко. Во всяком случае, Лиза ничего для него не значила. Она с грустью призналась мне, что в Сорбонне он не проявляет к ней ни малейшего интереса. Мы провели долгий остаток дня в баре «Ротонды», разговаривая о любви вообще и о собственных увлечениях; из дансинга доносился джаз, в полумраке шептались голоса. «Я привыкла быть несчастной, — говорила она, — такой уж я родилась». Она ни разу в жизни не добилась, чего хотела. «И все-таки, если б я когда-нибудь смогла обхватить ладонями его голову, все было бы оправданно, раз и навсегда». Она подумывала о том, чтобы попросить место в колониях и уехать в Сайгон или в Тананариву.