Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Разумеется, я не считала, что нужно во что бы то ни стало хранить девственность. Я убеждала себя, что в постели можно служить белые мессы: подлинная любовь возвышает плотские объятия, и в руках избранника чистая девушка легко превратится в чистую молодую женщину. Я любила Франсиса Жамма за то, что он живописал сладострастие красками чистыми, как вода в источнике; особенно я любила Клоделя за то, что он прославлял в теле чудесным образом ощутимое присутствие души. Я бросила, не дочитав, «Бога плоти» Жюля Ромена {245} 245 «Бог плоти» (1928) — второй роман французского писателя Жюля Ромена (Луи Фаригуль, 1885–1972) из трилогии «Психика» о любви и желании, которое может осуществиться только в воображении. Первая книга — «Люсьен-на», 1922 г., третья — «Когда корабль…», 1929 г. , потому что наслаждение не было там описано как духовное переживание. Я была взбешена «Страданиями и счастьем христианина» Мориака {246} 246 «Страдания и счастье христианина» (1930) — эссе Франсуа Мориака, состоящее из двух частей: «Страдание христианина» (1928) и, как ответ на первую часть, «Счастье христианина» (1929), где автор утверждает всемогущество Бога, а силу человека видит в осознании собственной слабости. , которые публиковал тогда «НРФ». У одного торжествующая, у другого униженная — в обоих случаях плоть приобретала излишнюю значимость. Меня возмутил Клеро, который, отвечая на анкету «Нувель литтерер», высказался против «презренной плоти и ее трагического господства»; меня возмутили также Низан {247} 247 Низан Поль (1905–1940) — французский писатель, в молодости вступил в компартию, писал в «Юманите», но впоследствии с коммунистами порвал. «Это человек, который до конца говорил нет», написал о нем Сартр. Публикация его романа «Аден Ариби» (1932) была сравнима со взрывом бомбы, настолько безоговорочным был его отказ от буржуазности. со своей женой, требовавшие полной сексуальной вседозволенности между супругами.

Я оправдывала свое отвращение так же, как и в семнадцать лет: все хорошо, если телом руководят голова и сердце, но не наоборот. Аргумент не вполне состоятельный, потому что герои Жюля Ромена в любви были волюнтаристами, а Низаны выступали за свободу. Впрочем, понятная стыдливость, которая отличала меня в семнадцать лет, не имела ничего общего с необъяснимым «ужасом», часто приводившим меня в оцепенение. Я не чувствовала прямой угрозы себе, но иногда во мне поднималось какое-то волнение: в объятиях мужчин, с которыми я танцевала в «Жокее», или в Мериньяке, когда мы с сестрой, крепко обхватив друг друга, лежали в траве пейзажного парка. Но эти головокружения были мне приятны, я жила в согласии со своим телом; побуждаемая любопытством и чувственностью, теперь я хотела раскрыть его секреты и возможности; я ждала без боязни и даже с нетерпением того момента, когда стану женщиной. Но думала я об этом не абстрактно, а связывая все с Жаком. Если физическая любовь — всего лишь невинная игра, то нет никакой причины от нее отказываться. Но тогда наши с Жаком разговоры немного значат по сравнению с тем радостным и бурным единением, которое он познал с другими женщинами. Я любовалась чистотой и возвышенностью наших отношений — в действительности они были неполноценными, бесцветными, какими-то нематериальными, и то уважение, которое выказывал мне Жак, было продиктовано самой что ни на есть традиционной моралью. Я снова оказывалась в неблагодарной роли нежно любимой сестрички — какая дистанция между неопытной девочкой и мужчиной со всем его мужским опытом! Я не хотела мириться с таким превосходством над собой. Лучше уж видеть в разгуле грязь; тогда я могла хотя бы мечтать о том, что Жак уберегся от нее, — в противном случае он стал бы мне внушать не желание, но жалость. Я была готова прощать ему слабости, лишь бы только разделять с ним удовольствия. Но и эта перспектива тоже меня пугала. Я стремилась к ничем не замутненному слиянию наших душ. Если Жак все-таки совершил когда-то некие таинственные проступки, он ускользал от меня в прошлом и ускользнет в будущем, ведь наша история, неправдоподобная с самого начала, уже никогда не будет такой, какой я ее выдумала. «Я не хочу, чтобы жизнь подчинялась еще чьей-то воле, кроме моей», — написала я в дневнике. Вот в чем, думается мне, заключался глубинный смысл моего страха. Я почти ничего не знала о реальности; в моем кругу она была прикрыта условностями и обычаями. Рутина нагоняла на меня тоску, но я не пыталась постичь сущность жизни, — напротив, я уносилась в облака: я была душой, чистым разумом, и меня интересовали исключительно души и умы. Вторжение сексуальности разрушало это царство духа — передо мной внезапно обнажались в своем пугающем единстве физическая потребность и сила. На площади Клиши я испытала потрясение, почувствовав самую тесную связь между махинациями сутенера и насилием полицейского. Это не я, это мир оказывался под угрозой: если у мужчины — вечно голодное тело, которое не дает о себе забыть, то мир устроен совсем не так, как мне представлялось; мне смутно виделись пугавшие меня перспективы: нищета, преступность, насилие, войны.