Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Тем не менее в середине ноября я вернулась на Монпарнас. Учиться, болтать, ходить в кино — мне вдруг наскучил такой распорядок. Разве это жизнь? Неужели это я так живу? Ведь были слезы, волнения, приключения, романтика, любовь — исполненная патетики жизнь; я не хотела скатываться вниз. В тот вечер я должна была идти с сестрой в театр «Эвр»; я встретилась с ней в кафе «Дом» и потащила ее в «Жокея». Как верующий, выходя из душевного кризиса, упивается запахом ладана и свечей, так и я вновь с наслаждением вдыхала винные пары и табачный дым, которые быстро ударили в голову. По старой традиции мы громко обменивались грубостями и слегка переругивались между собой. Мне захотелось еще больше растравить себе душу, и я повела сестру в «Стрике». Мы нашли там «малыша Брессона» и одного из его друзей, лет сорока. Этот немолодой уже мужчина решил приударить за Пупеттой и подарил ей фиалки, а я тем временем разговаривала с Рике, который на все лады превозносил Жака. «У него случались большие неприятности, — говорил он, — но Жак всегда брал верх». Он говорил о том, какая сила таилась в его слабости, какая искренность скрывалась за его напыщенностью, как между двумя коктейлями он умел вести разговор о вещах серьезных и мучительных и с какой проницательностью определял, что важно, а что пустяки. «Жак никогда не будет счастлив», — восторженно заключил Рике. Сердце мое сжалось.

«А если кто-нибудь даст ему все?» — спросила я. «Это бы его унизило». От страха и надежды у меня перехватило дыхание. Возвращаясь домой по бульвару Распай я рыдала, закрывая лицо фиалками.

Я любила слезы, надежду, страх. Когда на следующий день Клеро сказал, глядя мне прямо в глаза: «Вы напишете диссертацию о Спинозе. В жизни только это и есть: жениться и написать диссертацию», — я встала на дыбы. Делать карьеру, вступать в брак — два способа сдаться. Прадель соглашался со мной, что работа тоже может быть наркотиком. Так что я была благодарна Жаку за то, что его призрак вырывает меня из моего зубрежного дурмана. Бесспорно, некоторые из моих сорбонновских приятелей были гораздо большими интеллектуалами, чем он, но мне это было не так уж важно. Будущее Клеро, Праделя казалось мне написанным заранее — существование Жака, его друзей рисовалось как серия игровых ходов: быть может, они кончат тем, что разрушат сами себя или исковеркают себе жизнь. Я предпочитала такой риск всякой окостенелости.

В течение месяца, раз или два в неделю, я ходила в «Стрике» со Стефой, Фернаном и одним из их приятелей, журналистом-украинцем, который, правда, охотнее тратил свой досуг на изучение японского языка; я приводила туда свою сестру, Лизу, Малле. Толком не помню, где я в тот год брала деньги, ведь я больше не вела занятий. Разумеется, я не тратила все пять франков, которые мать ежедневно давала мне на еду, — так понемногу наскребала то тут, то там. Во всяком случае, я планировала свой бюджет в расчете на эти загулы. «Полистайте в читальне Пикара «Одиннадцать глав о Платоне» Алена», — советовали мне. «Это стоит восемь коктейлей — слишком дорого», — думала я. Стефа, переодевшись официанткой, помогала Мишелю обслуживать клиентов, весело переговариваясь с ним и напевая украинские песни. С Рике и его другом мы говорили о Жироду, Жиде, кино, жизни, о женщинах и мужчинах, о дружбе и любви. Потом мы шумно спускались к Сен-Сюльпис. На следующий день я отмечала: «Чудесный вечер!»; однако я перебивала свой рассказ отступлениями, звучавшими совсем иначе. Рике сказал мне о Жаке: «В один прекрасный день он женится, так, с бухты-барахты, и, может, станет хорошим отцом семейства, но ему всегда будет не хватать приключений». Эти пророчества меня не слишком волновали; меня смущало скорее то, что в течение трех лет Жак, надо полагать, вел примерно ту же жизнь, что и Рике. Этот говорил о женщинах с бесцеремонностью, которая меня задевала, — так могла ли я все еще верить, что Жак — брат Большого Мольна? Я стала сомневаться. В конце концов, я ведь без его согласия сочинила для себя этот образ и теперь говорила себе, что, возможно, он совсем на него не похож. Примириться с этим было трудно. «Все это причиняет мне боль. Мое представление о Жаке причиняют мне боль». В общем, если работа — это наркотик, то алкоголь и игра — не лучше. Мое место не в барах и не в библиотеках, — но тогда где? Решительно, я не видела спасения ни в чем, кроме литературы; я замыслила новый роман; я столкну в нем героиню, которая будет воплощать меня, и героя, похожего на Жака, с его «безумной гордостью и манией разрушения». Но чувство тревоги не покидало меня. Однажды вечером в «Стриксе» я увидела сидящих в углу Рике, Риокура и их подружку Ольгу, которую находила очень элегантной. Они обсуждали только что полученное письмо — от Жака — и писали ему открытку. Я не могла не задаться вопросом: «Почему он им пишет, а мне — никогда?» Весь день я бродила по бульварам с камнем на душе и в кино разрыдалась.