Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Я была в том возрасте, когда еще верится в действенность эпистолярных объяснений. Из Лобардона я отправила матери письмо с настойчивой просьбой о доверии: я уверяла, что со временем стану известным человеком. Мать ответила мне ласково. Когда я вновь очутилась в квартире на улице Ренн, то на какое-то мгновение пала духом: еще три года в этих стенах! Впрочем, последний триместр оставил у меня хорошие воспоминания и заставил смотреть в будущее с оптимизмом. Мадемуазель Ламбер хотела, чтобы я частично взяла у нее уроки в классе, который она готовила к бакалавриату в Сент-Мари; она предполагала отдать мне часы по психологии; я согласилась — это давало мне возможность заработать немного денег и попрактиковаться в преподавании. В апреле я рассчитывала получить степень лиценциата по философии, в июне — по филологии; эти последние экзамены не требовали большого напряжения, у меня оставалось время, чтобы читать, писать, размышлять над серьезными проблемами. Я составила обширный план занятий и тщательно продумала расписание; совсем как в детстве, я получала удовольствие от того, что расписывала будущее по графам; я почти вернула ту обстановку продуманного кипения, которая прежде всегда царила у меня в октябре месяце. Я спешила вновь увидеться со своими товарищами по Сорбонне. Я ходила по Парижу, от Нёйи до улицы Ренн, от улицы Ренн до Бельвиля, глядя безмятежным взором на кучки опавших листьев по краям тротуаров.

Я заявилась к Жаку и изложила ему свою систему взглядов: надо посвятить жизнь поискам смысла жизни; пока ответ не найден, никогда ничего не принимать как данность, и бесконечными проявлениями любви и воли создавать собственные ценности. Он с готовностью выслушал меня, но покачал головой: «Это как-то далеко от жизни». Я стояла на своем, и он, улыбнувшись, спросил: «Тебе не кажется, что это чересчур абстрактно для двадцати лет?» Он хотел, чтобы его жизнь еще некоторое время оставалась азартной игрой. В последующие дни я металась: то мне казалось, что он прав, то — неправ. То я думала, что люблю его, то совсем не любила. В конце концов я разозлилась и два месяца с ним не встречалась.

С Жаном Праделем мы ходили гулять вокруг озера в Булонском лесу; смотрели на осень, на лебедей, на людей в лодках; мы возобновили наши споры, но уже с меньшей горячностью. Я очень дорожила Праделем, но как трудно было его чем-либо пронять! Его спокойствие меня раздражало. Рисман дал мне свой роман, который я нашла ребяческим, а я прочла ему несколько страниц из своего и быстро нагнала на него скуку. Жан Малле по-прежнему толковал мне об Алене, Сюзанна Буаг — о делах сердечных, мадемуазель Ламбер — о Боге. Сестра моя поступила в школу прикладного искусства, там ей совсем не нравилось, она плакала. Заза упражнялась в послушании и часы напролет проводила в больших магазинах, отбирая образцы тканей. Мною снова овладели тоска — и одиночество. Когда в Люксембургском саду я сказала себе, что одиночество станет моим уделом, в воздухе было разлито столько веселья, что я не слишком обеспокоилась этим, но, глядя в будущее сквозь осенние туманы, я ужасалась. Я никого не полюблю, никто не был значим настолько, чтобы его полюбить; я вновь не обрету тепло домашнего очага; я буду коротать свои дни где-нибудь в провинции, в комнатушке, из которой буду выходить только затем, чтобы провести занятия, — какая скучища! Я уже и не надеялась, что достигну с кем-нибудь полного взаимопонимания. Никто из моих друзей не принимал меня безоговорочно: ни молившаяся за меня Заза, ни Жак, находивший меня слишком абстрактной, ни Прадель, сожалевший о том, что я так воинственна и принципиальна. Их пугало то, в чем я проявляла наибольшее упрямство: отказ от заурядного существования, которое они принимали, и мои беспорядочные усилия вырваться из этих пут. Я пыталась примириться с неизбежным. «Я не такая, как другие, надо с этим смириться», — твердила я себе; но не смирялась. Оторванная от других, я теряла связь с миром: происходящее вокруг становилось спектаклем, который меня не касался. Поочередно я отказалась от славы, от счастья, от служения человечеству; теперь мне было уже неинтересно жить. Временами я совершенно теряла чувство реальности: улицы, автомобили, прохожие являли собой лишь череду видимостей, среди которых двигалась и моя безымянная сущность. Порой я с гордостью и страхом говорила себе, что безумна: от упорного одиночества до безумия один шаг. У меня было много причин, чтобы запутаться. Вот уже два года я билась в западне, не находя никакого выхода; я беспрестанно натыкалась на невидимые преграды — в конце концов у меня голова пошла кругом. Мои руки были по-прежнему пусты; я пыталась обмануть собственное разочарование, уверяя себя одновременно, что когда-нибудь буду иметь все, и, что ничто не имеет никакой ценности; я запуталась в этих противоречиях. Но главное, я излучала здоровье и молодость — и сидела одна-одинешенька дома или в библиотеках: эта не расходуемая жизненная сила бессмысленными вихрями кружила у меня в голове и в сердце.