Александр Аннин - Бабушка

Я растерялся, потерялся. Как это, почему? Я не понимал, что происходит, как может кто-то, пусть даже эта вредина-валедина Иванова, не любить макароны с тертым сыром? Хотя… Кто знает, может, ей противно смотреть, как тянется расплавленный сыр, точно так же, как мне противно смотреть на топленое масло? И почему она не хочет взглянуть на убитого Крыса, разве ей не интересно?

Это не укладывалось в мое представление об окружающей действительности.

И я повторял беспомощно, чужим голосом:

— Ну ешь, ешь, Иванова! Не прикобыливайся!

— Не буду! — прикобыливалась Иванова.

— Ешь, — повторял я тупо. — Ешь…

Я сознавал беспомощно, что короткое счастье мое неумолимо покидает меня, мой дом, мою жизнь, и уже не вернуть его, и не воротиться назад во вчерашний день, когда еще можно было отменить приход Ивановой к нам в гости, когда еще можно было оставить все по-старому, как есть, как было до этого.

Я вспомнил, как мама заверяла нас с Катей, что исчезать — это очень больно, и теперь я испытывал эту боль, глядя, как исчезает моя надежда на прекрасный день и прекрасную жизнь с Ивановой. Скорее бы уж все кончилось…

Все кончилось в один момент, в одну секунду.

— Ешь, стерва, — умоляюще проговорил я, готовый встать перед Ивановой на колени, пока никто не видит. — Ну ешь, Иванова!

И добавил со всей нежностью, на которую был способен:

— Ах ты стерва!

Она разинула свой ротик, будто задохнулась, глаза ее распахнулись в бело-голубом негодовании, Иванова вскочила с табуреточки и бросилась в переднюю с криком:

— Бабушка! Всё! Мы уходим! Он назвал меня стервой!

Я жалко трус и л за Ивановой и умолял ее навзрыд, со слезами в голосе:

— Прости меня! Прости меня, пожалуйста!

Похоже, я сказал какую-то бяку… Но что такого плохого в слове «стерва»?

Бабушка Ивановой жалостно посмотрела на мою бабушку, словно извиняясь перед ней, потом сказала Ире с робостью:

— Ну прости Сашу, Ирочка. Может, простишь его, а?

— Нет, никогда, — отчеканила Иванова и властно взяла свою бабушку за руку. — Мы уходим домой.

В голове моей вертелись какие-то обрывки песен, какие-то мамины нравоучения, и не мог я понять, наяву это все происходит или во сне. Как я мог назвать ее стервой? Как язык мой повернулся? Ведь стервы — это мыши, скребущие в перегородке, и чужие кошки, с е рущие на бабушкиных грядках!

Иркина бабушка одевала ее в красное плюшевое пальтишко, потом сама обувалась, напяливала на свои толстые ноги войлочные ботики. Я все никак не мог придумывать, каким таким образом исправить беду, в которую попал нечаянно, в голову мне лезло дурацкое: «За нечаянно бьют отчаянно». В отчаяньи я заныл, загнусил:

— Ну хоть на котика поз ырь , Иванова!

— Ой, а и правда, Ира, — встрепенулась моя бабушка, заспешила на выручку. — Ты знаешь, какой у нас котик красивый? Он даст тебе себя погладить! Пойдем в сени, он там, под лестницей, уже проснулся, поди.

— Пойдем, Иванова! Пойдем! — воспрянул я.

Ура! Задавака уже не прикобыливалась, хоть, правда, надулась и выпятила губки недовольно.

Топоча ногами, мы с Ивановой вывалились в сени, за нами — наши бабушки.

— Он здесь, Иванова! Зырь, зырь! — обрадовано лопотал я, увидев торчащую из-под лестницы лапу кота. — Дымок, Дымок! Проснись!

Я плюхнулся на попу и принялся теребить эту лапу, тянуть ее на себя. Это была задняя лапа, я догадался. Меня оттаскивала назад чья-то рука, я сквозь одежду опознал бабушкину суковатую хватку, попытался вывернуться, но бабушка держала цепко, не вырвешься.

Она уже смекнула, что к чему:

— Саша, не трожь его! Отпусти лапу!

Но я-то, я-то еще не допер, не дотумкал, не докумекал, я продолжал упрямо вытягивать кота из-под лестницы. Бабушка сразу двумя руками уцепилась за мой воротник и с силой выволокла меня из-под лестницы вместе с котом, лапу которого я сжимал и не отпускал. Дымок тоже, как и я, волочился по полу, голова его почему-то задралась назад, елозила по доскам и не подымалась.

Громко закричала Иванова, задрыгала ногами, стала биться в руках своей бабушки. Бабушка Ивановой, видать, соображала не так шустро, как моя, до нее только сейчас дошло наконец, в чем тут дело, и она прошептала: «Господи помилуй, да он же у вас дохлый!» И проворно перехватила Иванову поперек живота, понесла свою «внученьку Ирочку» прочь, они вдвоем кубарем скатились с крыльца, сбив половик набекрень. Я слышал, как гремела щеколда, видимо, бабушка Ивановой никак не могла с ней справиться, и моя бабушка уже спешила к ней на помощь: