Владислав Артемов - Император

Муха постепенно осваивался с новостью. Новость состояла в том, что сержанта Рыбоедова больше нет. Новость трагичная, но вместе с тем было в ней что-то и весьма приятное для дознавателя. Не в том общем психологическом смысле, что всех нас тешит весть о чужой смерти, а в более приземлённом. Деньги! Деньги теперь полностью, без всяких оговорок принадлежали единолично дознавателю Мухе. Не надо было вести споры с собственной совестью. Теперь можно было думать так: «Я бы, конечно, поделился, но... В том-то и дело!» И вздохнуть честно, облегчённо.

Дознаватель сидел, выстукивая пальцами бодрый маршик. В голове его сам собою зародился, зазвучал, стал многократно повторяться припев из позабытой старой песни: «Это нужно не мёртвым, это нужно живым...» Дознаватель думал о роке, который любит поиграть с человеком, как кот с мышью. А затем, когда прискучит игра, просто убить. Убить без всяких объяснений.

Рыбоедова зарезали при входе в травмпункт. На ступеньках у входной двери. Подозреваемых задержать не удалось. Один был длинноволосый, в кепке. Другой похож на заводского рабочего. Рабочий и зарезал. Споро, умело, как жертвенного барана. Скрылись на чёрном джипе без номеров.

Но самый главный, самый тёмный юмор ситуации заключался в том, что трупа Рыбоедова не было. Тело злоумышленники зачем-то прихватили с собой, запихали в багажник. Увезли вместе со следами побоев и сотрясением мозга.

Кому выгодно? Тот, кому выгодно, сидел напротив дознавателя в железной клетке. Абсолютное, стопроцентное алиби.

Муха вытащил из пачечки одну зелёную бумажку, разглядел её на свет, понюхал, перетёр подушечками пальцев. Бумажка пахла замечательно и была на ощупь самой натуральной. Он разволновался. Вытащил из сейфа початую бутылку, хлебнул коньяку прямо из горлышка. Закашлялся и пошёл отпирать камеру.

— Бубенцов! — сказал дознаватель. — Выходи. Свободен.

Ерошка встрепенулся, пошарил руками возле себя, не забыл ли чего.

— Ступай прочь, — сказал Виталий Петрович. — Чтоб духу твоего не было. Помни мою доброту!

Настроение его улучшилось. Сердце разгулялось. Муха подумал, походил, потрещал костяшками пальцев. Хлебнул ещё коньяку. Отпер камеру, в которой томились два таджика:

— Эй, золотая орда! На выход!

Затем, позванивая связкой ключей, двинулся в самый угол. Поколебавшись с минуту, всё-таки решился, выпустил последнего заключённого. Самого нервного и злого из всех. И этому наказал помнить свою доброту. В ответ тот зашипел и пропал за дверью.

Едва захлопнулась входная дверь, дознаватель вспомнил, где же он прежде встречал Бубенцова! Это был тот, кого некоторое время, пока рассматривалось уголовное дело, называли в отделении Стрелок. Года три или четыре назад дознаватель сам выезжал с нарядом на задержание. Бубенцов этот стрелял из охотничьего ружья по окнам четвёртого этажа. Там, кажется, кто-то из соседей оскорбил во дворе его жену. При задержании сопротивления не оказывал, отбросил ружьё в сторону. Варю? Иру? Варвару? Веру? Да, Веру... «Что значит профессиональная память, — весело подумал Муха. — Точно, Веру!»

Глава 9

Бубновый король

1

Снегопад к ночи утих, над городом открылось пустое чёрное небо. Холод как будто изливался теперь из самого космоса, перетекая через край звёздного ковша. Луна висела низко над крышами, сияла ярко, освещая опустевшие улицы. Морозная алмазная пыль переливалась в воздухе.

В большом сталинском доме близ Трёх вокзалов уютно желтело окно на третьем этаже. Дело происходило на обширной кухне квартиры профессора Афанасия Ивановича Покровского. Того самого профессора Покровского, что впоследствии совершенно тронулся умом. Одну из комнат снимали девицы — Настя Жеребцова из Полоцка и совсем недавно приставшая к ней Горпина Габун из Львова. Профессор Афанасий Иванович ещё в девяностых совершенно обнищал и потому вынужден был сдавать постояльцам часть своей семикомнатной квартиры.

В то самое время, когда девицы пропускали Бубенцова в сумрачную прихожую, из дальней комнаты послышался бой часов. И сейчас же Бубенцов ударился коленом об угол сундука. Угол этот, несмотря на предупреждение хозяек, не разглядел в полумраке. Боль от ушиба и звон часов, хотя и разные субстанции, каким-то таинственным образом смешались и переплелись. А когда отзвенел в ночи последний, третий удар часов, острая боль точно так же стала затухать, таять в унисон с затухающим, тающим, улетающим неведомо куда звоном. «Куда уходит боль? — успел подумать Ерошка. — И где хранятся отзвеневшие звуки?» Мысль была праздной, ненужной. Да ведь он с самого детства больше всего любил ненужные мысли и созерцания. Пока Бубенцов ёжился и оглаживал ушиб, какая-то из девиц щёлкнула выключателем. Высоко под потолком зажглась слабая лампочка, осветила громоздкий ларь, окованный медными полосами. Между ларём и стеною устроена была узенькая лежанка, которую Бубенцов впотьмах не сразу-то и разглядел. Там что-то заворчало, зашевелилось внутри неопрятной горы тряпья. Жалобно застонали басы пружин. Вслед за тем гора рассыпалась, выставился горбатый нос, с шумом потянул воздух. Бубенцов был почти уверен, что сейчас последуют обычные в таких случаях слова: «Фу-фу, русским духом пахнет!»