Сергей Самсонов - Держаться за землю

Мизгирев полз на воздух, на свет и не знал, чем закончится эта проходка и эта война, услышат ли они когда-нибудь установившую навсегда, до самой стариковской смерти тишину, нарушаемую только ласточками и детьми, только шепотом всех уцелевших, возрождающихся тополей на родной своей улице.

Он, конечно, уже и себя мало чувствовал, полз как будто бы между валками стиральной машины, пил, тянул в себя жаркий, застоявшийся воздух, не приносящий никакого облегчения. Мысль его шевелилась, как вдавленный в землю червяк. В темноте. От кого ждать спасения? Ну признания их независимости и простого их права на жизнь? Ведь никто не признал — ни Россия, ни мир, в чьих глазах там, в России, живут людоеды. Где славянское братство? Где права человека?.. Лютов вон говорит, что воюет за свой новый паспорт — размечтался, ага: побежал его мальчик навстречу, перепрыгивая все границы и танки, как бордюрчики и куличи, чтоб с разбегу влепиться своей мягкой тяжестью прямо в отцовское сердце. Ну какая тут может быть, в пересохшем бассейне, республика? Подземных жителей, пока их не склевала бешеная курица? Нет, вечный чрезвычайный укрепленный военный район. Великаны захвачены перетягиванием газопровода, протирают живую подстилку — Украину до мяса, втыкают в карту мира трехцветные и звездно-полосатые флажки, им оттуда, из космоса, Мизгирева не видно. Ни Шалимова, ни Предыбайло.

Дальше он уж не думал, только полз на саднящих, неуемно дрожащих своих четырех, удивляясь и не удивляясь, что еще не упал, и вдруг почувствовал почти бессильное воздушное течение навстречу и увидел раздавшийся, вспыхнувший свет. Через миг Мизгирева как будто бы вынесло в беспредельный простор и безжалостную, словно уж наступила зима, светлоту. Острый, как пескоструй, чистый воздух хлынул в рот, в ноздри, в легкие, в уши, в глаза, словно наново их прорезая, раскрывая, просверливая, не обжег его — освежевал. Омертвевшая старая кожа, показалось, сползла с него, как со змеи: там оставил ее, под землей.

Мизгирев был размят, измочален, но и уже и дышал каждой порой; перемятое тело, ничего уж не веся, наливалось неслыханным сладостным звоном. Чьи-то цепкие руки помогли ему сесть, привалиться к овражному склону, дали полную фляжку, и он долго не мог попасть горлышком в рот — ничего вкусней этой противно степлевшей воды, показалось, не пил никогда.

Вокруг него сияла снеговая белизна. Он вспомнил картину Валька, которая упала ему под ноги в подвале общежития на Сцепе, откуда они перетаскивали последние запасы продовольствия. Чумазые шахтеры под землей — в своих серых робах, в оранжевых касках с копейками подслепых коногонок, с отрешенно пристывшими лицами, на которых животная кроткая тупость слилась с каким-то высшим, освобождающим приятием той жизни, что дана. А все вокруг них, что должно быть черным, бело́, как нутро снежной крепости в детстве: с обеих сторон неприступные стены пушатся и мерцают, словно снег, озаренные слабым, но не гаснущим светом, не то льющимся свыше, не то собственным внутренним.

Вокруг него было лишь солнце. И вдруг почуял чистый, горький запах чего-то знакомого с детства и сказал себе: «Это полынь». Потом увидел яростную, почти что ослепительную от избытка цвета зелень и сказал себе: «Это трава». Потом оглох от непрерывного рокочущего звука и долго не мог понять, что это. Источник звука был статичен и поэтому нестрашен. Впрочем, даже знакомый омерзительный нижущий свист не сорвал бы сейчас его с места. Вадим был жив, как эта жадная, неистребимая овражная трава, недавно примятая чьей-то ногой и сейчас распрямлявшаяся, молодая, наивная, терпко-пахучая от избытка живительных соков черноземной земли.

Наконец догадался, что рядом рокочет компрессор, нагнетая в забой сжатый воздух, и немедленно вспомнил, как спорили: могут их вот по этому звуку засечь или нет? Перестал быть травой, но тревожно и страшно не стало. Как-то вот до сих пор не услышали, не пришли, не нашли, не убили. Сил бояться уже не осталось — исчерненные, сбитые руки подрагивали от надсады и пока не могли задрожать от чего-то другого.

Впрочем, кажется, там, на Горбатой Могиле, снова били тяжелые гаубицы, а навстречу их залпам набегала упругая громовая волна разрушений по городу. Тугие удары, трепещущий гул подавляли все прочие звуки, так что рокот компрессора посреди всего этого гула был не больше трескучего звона кузнечиков, угнетенно держался в границах оврага, не пробиваясь на поверхность сквозь свинцовую звуковую плиту.