Сергей Самсонов - Держаться за землю

На эту-то извечную военную торговлю у него и была вся надежда. Он был почти уверен, что вчерашняя атака добробата на Бурмаш не была частью общего, генеральского плана удушения города уже в силу того, что полезть на Бурмаш добровольцы могли много раньше. Но почему тогда дебильной лобовой атаке предшествовал такой тяжелый артналет? — тотчас перебивал он себя. Почему продолжают долбить? Не похоже на единоличную блажь Богуна. Значит, ВСЕ поменялось в верхах, на салатовых картах штабных — понадавали телефонной трубкой по башке, наорали на здешних вэсэушных комбатов из Киева, и немедленно вызрел в башках, сам собою сложился маневр обхода: выйти через Бурмаш в тыл и фланг ополченских позиций на Сцепе, раздавить наконец-то Изотовку в этих клещах.

И вот уже что-то по-зимнему трогало лютовский череп: атаки валами пойдут — не беда, полбеды, и даже обстрелы с кургана — не самое страшное, а если полезут ублюдки в обход, по складкам местности попробуют к Бурмашу подобраться, то тогда-то дренажный туннель и нащупают — вот смеху будет. Что мешало «тайфуновцам» точно так же спуститься в Поганый овраг со своей стороны и, крадясь с автоматами наизготовку, наскочить на бригаду полоумных проходчиков с их лебедками, кайлами и коногонками на оранжевых касках? Все закончится и не начавшись: отсекут от Бурмаша, замуруют в норе обреченный шахтерский отряд, закидают крутой правый берег и русло оврага тошнотворно вопящими минами, — и подрубленный взрывами серый пластинчатый яр оползет и раздавит в своей каменистой утробе людей, даже пикнуть никто не успеет.

Он вошел в освещенный кострами, оглашаемый гомоном цех и смотрел на людей, как на тех легендарных противотанковых собак, приученных бросаться на запомнившийся запах мяса, которым их подманивали через нижний люк машины. Бетонно угрюмый Никифорыч. Коренастый бугай Предыбайло с клеймом «Больше тонны не класть», как будто и не сильно изменившийся в лице со времен фотографий на школьном дворе. Худощавый и жилистый Хромченко с изогнутым подковой, твердо сжатым ртом. Молчаливый, посмеркшийся старший Шалимов; больше всех в рукопашной старался, а потом испугался себя самого — так и пялится внутрь: неужели вон тот, кто вчера над укропом, как собака над костью, урчал, я и есть настоящий?

— Слышь, комбат, а чё наш батальон никак не называется? — спросил маркшейдер Шкура, берясь за носилки с лебедкой. — Они там «тайфуны», «торнадо», а мы? — Как будто это было главным, что ему непременно хотелось решить перед спуском.

— Ну нехай будет «Космос», — ответил Лютов первое, что в голову пришло.

— Ну а что? Ничего. Только мы же не в «Космосе» — в «Юности» вроде… ну, крещение приняли.

— Потому что под землю вас, как Гагарина в космос, сейчас отправляю. А вернее, как Белку со Стрелкой.

Посмеялись глазами и двинулись. И Мизгирев, приблудный инженер, пошел со всеми вместе к отысканному им же, Мизгиревым, люку — провожал, помогал дотащить инструмент или тоже хотел в путешествие к сердцу кумачовской земли? Никто его не спрашивал, не гнал…

Метрах где-та в двухстах от невидимой дырки, на открытом участке пути, погасили фонарики и покрались почти что на ощупь. Лютов первым спустил ноги в шахту и нащупал подошвой скобу. Под ногами бурлила, гуркотала вода. Нахватавшись заржавленных поручней, погрузился в нее по лодыжку, поневоле вобрал запах сырости, тлена, могильного камня и пошел месить воду, обшаривая светом фонарика бесконечные плиты туннеля… Ничего любопытного тут для него, разумеется, не было. Полдюжины с разведчиков с Кирьяном во главе остались дожидаться их в овраге, и столкновения с подземными чертями можно было не бояться. Похожие на льдистую испарину зависшие на своде капли сырости бисерились и вспыхивали в суетливом луче, отчего на мгновенье казалось, что вверху не бетон, а пестрящее звездами небо.

В перемолотом Грозном он изрядно полазал по таким вот туннелям, бесконечно ветвистым подземным ходам, становясь оглушительно слышным себе самому, беспрерывно вбирая все мокрые чмоки и ловя далеко загулявшее эхо своих же шагов, наступая на гроздья, шевелящиеся под ногами ковры отвратительно мокрых, взъерошенных крыс, заполошно швыряя на шорох и топот обрезиненные фонари, начиная навскидку долбить по засвеченным черным фигурам, по клокочущим вспышкам чужих автоматов, по сварочным снопам своих же рикошетов от далеких и близких бетонных колец, от патронных коробок и прижатых к чеченской груди автоматных рожков, начиная орать, чтоб поверить, что он еще жив, и не слыша себя, потому что немедленно глох от огромного эха, вездесущего грохота, уханья, звона, продолжая всей кожей вбирать обжигающе близкое теньканье пуль и каким-то наитием, на одной лишь пружине инстинкта кидаясь к стене, словно впрямь выбивая в ней телом соразмерную нишу.