Сергей Самсонов - Держаться за землю

Как на каталку перекинули, так овчаркой за ним и бежит, тоже катит его с вагонеточным грохотом по больничному белому штреку. И понятно, что долг, все такое, точно так же бежала бы и за любым, но все равно как будто за единственным, необходимым, жалким, как никто.

— Ну что ты лыбишься? — шипит, ответа как будто не знает.

— Так все, воскрес я, Ларка! Летаю! В раю!

— Сейчас спущу тебя — глаза в затылок влипнут… Взяли!

И точно, боль такая, словно винт какой до самой кости провернули. Еле-еле сдержался, чтобы не заорать.

— Идет тебе, Ларка… врачебная строгость.

— Да помолчи ты, ради бога! — И кольнула его шприцем в ляжку.

Тотчас следом за этим уколом вломились, затащили каталочный грохот в покой санитары, и операционная мигом превратилась в собачий питомник, не то прямо уже в живодерню — так пронзительно-звонко, с подвывом закричал новый раненый, с осторожностью поднятый и уложенный рядом с Вальком.

Валек повернул вправо голову, и немедленно вздрогнул, увидев желто-синий шеврон на соседской руке, и уже не со смутной тревогой за кого-то из раненных на Бурмаше своих, а со звериным любопытством перевел глаза повыше. И как будто бы снова занес автоматный приклад вот над этим кричащим бескровным лицом, над готовыми лопнуть в мольбе голубыми глазами. Это был тот боец… Их, ранивших друг друга, как будто бы нарочно уложили рядом, чтоб продолжить их мучить на глазах друг у друга, чтобы выковырять из обоих те кусочки металла, которыми они вслепую обменялись.

Уже нельзя было понять, красив или невзрачен, силен или хлипок молодой этот парень. Дожившие до операционного стола бойцы обеих армий становились одинаковыми, их обескровевшие лица — маленькими, детскими, как будто бы потаявшими до мольбы к единственной на свете, кто утешит, кто исцелит прикосновением всесильно-любящей руки, кто одним своим словом убьет твою смерть.

— Шелюгина, справитесь? — бросил Ларке один из вбежавших.

— Да, да!.. — огрызнулась та через плечо.

Доброволец смотрел на Валька неотрывным вымогающим взглядом: такая боль, такая мука ожидания стояла по края в его глазах, что собственная боль представилась Вальку совсем уж невеликой. Взгляд этот вытягивал душу. И когда что-то острое вошло его в промытую, обколотую рану, то показалось: Ларка режет по чему-то деревянному, чему-то наделенному растительными ощущениями, куда как более далекому и чуждому ему, чем вот эта поганочно бледная, толстая, в светлой шерсти нога по соседству, беспрерывно дрожащая перед глазами, как на пущенном грохоте. Другую ногу, неподвижную, с расколотым под кожей, как стакан под скатертью, коленом, вовсю уже промакивали и мазали тампонами в клювастых изогнутых ножницах, аварийно о чем-то меж собой переругиваясь, и слов Валек уже не разбирал.

— Не рiжте!.. А!.. Не рiжте! — вспорол доброволец его глухоту заливисто-звенящим детским криком, в котором, сливаясь с протестом и ужасом, звучало уже и смирение.

Вальку показалось, что длинный металлический стол, как конвейер, потянул безответно кричащего человека в дробилку — ногами вперед.

— Да держите его! — крикнул кто-то из салатовых комбинезонов. — Начинайте наркоз!

Из глаз Валька, безудержные, покатились слезы. Он заплакал от все объясняющей и невместимой в душу жалости — от жалости к этому безымянному парню, которого он не убил и который его не убил, которому сейчас, быть может вправду, отпилят по бедро раздробленную ногу; от жалости к себе, боящемуся убивать и быть убитым, обезображенным, прибитым заживо к постели, лишиться глаз, допустим, или рук, держащих карандаш и обушок; от жалости к Ларке, которая принуждена ковыряться в их мясе и впитывать всю их мужицкую боль; от жалости к Петьке, который гвоздил человека прикладом без жалости; от жалости к их матери и к Петькиной Танюхе, от жалости ко всем, и мертвым, и живым, и любящим, и ненавидящим его…

Он проснулся средь белого дня — и опять от сотрясшего стены и воздух удара, — увидел белый потолок с ребристой лампою дневного света, и через миг еще один удар, пришедший глубоко из-под земли, колыхнул, будто сдвинул пространство… дохнуло штукатурной пылью, и ребристая лампа, загремев, сорвалась с потолка и повисла на двух электрических жилах. Едва ворохнулся на койке, как в палату вломились медбратья. Положили кого-то рядом с ним на носилки… двое раненых вскинулись сами, похватали свои костыли, и Валек, сев рывком на кровати, как-то мигом нашарил глазами в своем изголовье еще одну пару алюминиевых костылей, взял один и, толкнувшись встать на ноги, не упал только лишь потому, что его подхватил хромоногий сосед.