Сергей Самсонов - Держаться за землю

— Ну чего, сёдня в ночь? — шевельнул Лютов челюстью в речи. — Решили, чья первая смена?

За текущие сутки он потерял двоих убитыми и одиннадцать тяжелоранеными. Что у другого бы двухсотых и трехсотых было больше — может, вдвое, а может, и втрое — и что на протяжении двух километров насыпи легло не меньше двух десятков добровольцев, не означало ровным счетом ничего. Его и раньше не пьянила власть над десятками жизней, а теперь, после боя и трех дальнобойных обстрелов, застарело-знакомое знание о своей неспособности уберечь еще многих, тяжесть личной ответственности за людей, навалившись, раздавливали.

— Мы первая смена и есть, — ответил Никифорыч.

Воздух больше не вздрагивал ни вблизи, ни вдали, ни на севере, ни на закате, где многоярусно теснились, затирали друг друга, как плавучие глыбы в ледоход на заторе, подсвеченные понизу багровым лиловые и дымчатые облака. Струившийся в промоины причудливых громад закатный свет давно уж притух, разжидился и таял в сгущавшемся сумраке. Тишина утвердилась такая, что сделалось слышно не только щелчки наломанных реек в костре, но и слитный напор насекомой несмети, металлический звон свиристящих кузнечиков, даже будто бы шепот ракитной листвы в совершенном безветрии. От такой тишины уж отвыкли давно, шевельнуться боялись, вспугнуть, да еще измучились так, что и слово сказать тяжело. И, невидимые в непроглядной дали, вэсэушники, артиллерийские расчеты их, наводчики тоже, верно, вконец утомились посылать друг за другом и пачку и за пачкой снаряды в искалеченный город, перекатистым грохотом и скрежещущим воем утверждая в природе свое право на власть и убийство подобных себе.

— Спят усталые игрушки, пушки спят, «ураганы» и «гвоздики» ждут ребят, — затянул на известный мотив Предыбайло. — Нет, ребят, как хотите, не могу я понять их. Ведь одни колыбельные слушали…

— Зато потом им двадцать лет другие пели, — проскрипел Никифорыч. — Что от русских всё зло.

— Вить, а Вить, — позвал молчаливого Лютова Хром. — Давно хотел спросить, да все как-то стеснялся. А ты за что воюешь здесь?

— А то непонятно! — шикнул Никифорыч.

— А вот непонятно, — настаивал Хром. — Мы за дом, за детей. Мы тут родились. А ты, Вить, приехал. Из России приехал — зачем, почему? Значит, было движение сердца, души…

— Издалека подкатываешь, Хром, — засмеялся Шкурович. — Это он хочет знать, когда будут русские танки. Или хоть бы спецназ ГРУ. А то по всем укра́инским каналам обещают, говорят, что давно уже здесь, и вот где они?

— Извини, друг, прямая связь с Путиным у меня прервалась, — ответил ему Лютов, не отрывая глаз от скачущего пламени.

— Значит, все-таки сам по себе? — как будто до сих пор не веря в это и изгаляясь над своим неверием, кольнул его Шкура смеющимся взглядом. — А мы всё хотели спросить у тебя, заберет нас Россия к себе или нет.

— Могла бы — давно бы уже забрала.

— А я мыслю, с нами Россия, — сказал Хром с глухой убежденностью. — Не как государство, допустим, как люди. Вот же, видишь, приехали, не смогли усидеть по домам. Значит, братское чувство осталось…

— По моим наблюдениям, русские — такие же братья друг другу, как поросята у кормушки, — перебил его Лютов, скривившись. — Мать одна, но подвинься-ка, братец, я сейчас от корыта тебя отожму.

— Вот так номер! — прямо даже обиделся Хром. — Так чего же мы встали, как один человек? Вот сразу, как только их власть на наши основы наезд начала — на веру, на память, на русский язык?

— На дом твой она наезд начала, — ответил Лютов, глядя пристывшими глазами на огонь. — Чувство братство тогда просыпается, когда чужие нас приходят убивать. Вам тогда мы друг дружкой немного дорожить начинаем, да и то каждый третий в сторонку отойти норовит.

— Так за что ж ты воюешь тут с нами? — не вытерпел Хром.

— За Луганскую народную республику.

— Нет, а серьезно?!

— Да куда уж серьезнее. Утвердится республика — паспорт мне выдаст новый. Я же никто, и звать меня никак — паспорт свой у укропов оставил нечаянно. Мимо, мимо я ехал. Из России бежал, от суда. Человека заделал. Я был мент, ну обычный такой, разных коммерсов местных прессовал и кошмарил, спиртовые заводики опекал у себя на районе, разве до наркоты только не опускался. И считал себя вправе так жить: я волк, а вы овцы — законы природы. Уж какое тут братство? Скорее милицейски-прокурорский симбиоз.

— А чего же свои не отмазали? — спросил маркшейдер Шкура.

— Так своего и сбил. Пацаненка на трассе, а он — прокурорский сынок. Ну чего ты так смотришь? — надавил Лютов взглядом на Хрома. — Не того ожидал? Я, знаешь ли, тоже не того ожидал от себя. Думал, как нехер делать мимо вас промахну, ваш Донецкий бассейн трехлитровый, ничего по пути не почувствую. А приехал сюда — точно к двум бэтээрам привязали за разные ноги: один в Европу тащит, а другой — обратно в Кумачов. Брат мой тут, вроде как голос крови. И детей ваших, вижу, убивать собрались. И еще кое-что… Я сразу этого не понял и Егору не поверил, когда он объяснял. Но сейчас понемногу доходит. Вы, шахтерский народ, ежедневно под землю спускаетесь, а там уже не скажешь: «Умри ты сегодня, а я завтра».