Сергей Самсонов - Держаться за землю

Сей же час и полезли, отыскали коллектор, отвалили чугунную крышку, погрузились в бетонный колодец, хватаясь за ржавые поручни, и услышали воду. Клокотала, ломилась на волю свинцовым накатом и едва не сбивала их с ног. Всепроникающий противный запах тлена, торжествующей сырости, льдистой земли обнадеживал и возбуждал, обещая податливость известковой преграды. По колено в бурлящем потоке побрели под высокими сводами, вылизывая судорожным светом фонарей отсырелые стены, прихотливо покрытые снежными хлопьями плесени. Ступали враскорячку — под уклон, напруживая мышцы, чтобы не упасть. Прошли километр по течению и радостно ощерились, увидев расколотый и выпяченный тюбинг — прямо там, куда ткнулся на карте карандаш Мизгирева.

Валек сунул руку в расщелину, приложился ладонью к сырой и холодной плите, словно врач стетоскопом к груди пациента, и почуял глубинную слабость этой каменной губки: большой кусок породы едва удерживался в связи с остальным разрыхленным массивом. Порода просила об освобождении — дать ей вывалиться в пустоту.

— А, один хрен долбиться до второго пришествия, — только плюнул Никифорыч. — Ну экономим метров двести пятьдесят. Зато с крепью намучаемся: шаг вперед — два назад. О двух концах палка: чем больше вынимаешь, тем больше на́ душу ложится, на хребет. Холодный душ, а не проходка будет — мачмалой захлебнемся. Нам же ведь, если чё, по падению двигаться. Зальет нас, как соседей снизу, — и кирдык.

— Так нет же лучше ничего! — сказал Петро почти просительно.

— А ты на ярмарке невест вот так порассуждай, — огрызнулся Чугайнов. — Ну а чего, бери какая есть, крой хромую, кривую — надо ж ведь это самое…

С таким приговором поперлись назад, безрадостно на солнце выперлись из круглого колодца, нахватавшись занозистых поручней ржавых, ощущая себя земляными червями в жестянке: не выбраться, будут крепкие пальцы выбирать их из баночки по одному и насаживаться слизистой плотью на острый крючок.

Глядят, а навстречу бежит Мизгирев, как собака к хозяину, двинутый, и с таким лицом, главное, словно воду в пустыне нашел. И вот же миг Валек почуял приближающийся шелест в вышине, уже давно, до тошноты знакомый, трижды крикнуть успел: «Все ложись! Вспышка справа!» — и ушибленно ахнула под распластанным телом земля. Не успел он нащупать себя, ничего, никого уж не видя, как достигший предельного напряжения шелест сомкнулся с еще одним близким разрывом, вытрясающим мозг из коробки и сердце из ребер, выбивающим кровь через все поры кожи, словно пыль из ковра. Всю текучую пыльную мглу раскололо скачками огня, всю доступную слуху, осязанию землю затрясло как в ознобе и взбивало уже как перину, вместе с которой он все больше распухал и в которой и сам был ничего уж не весящим перышком.

Каждый новый удар вырывал из него разумение, воздух, все чувства, но уже через миг всё опять возвращалось к нему, и Валек ясно слышал, как в толщу чугунного звона тонко-тонко врастают мучительный свист и фырчанье все новых осколков, и уж лучше б не слышал — стал таким же бесчувственным, как комок этой ржавой земли или выдранное из нее корневище перегнившей травы.

На пространстве длиной в километр вымахивали земляные деревья, скороросты на огненном корне, рассыпались хлобыщущим ливнем, оставляя в утоптанном грунте воронки едва ли не метровой глубины. Из окон цехов вырывало как будто бы изжеванные кем-то толстенные армированные стекла, в пустых глазницах полыхали розовые молнии, и кирпичная кладка вздувалась кипящими бурыми грушами, и уже ничего в том неистовом вареве было не разглядеть — это были уже не цеха, не кирпичные стены, а взбесившееся вещество…

Валька поднял на ноги Петька. В голове гудел колокол, гул его, истончаясь, превращался в едва выносимую резь, и Валек слепо трогал бесформенный череп, словно силясь нащупать под кожей какую-то кнопку, чтобы весь этот звон отключить. Пыль резала глаза. Кое-как он протер их земляными ладонями, размазывая по лицу животные, обильно выжимавшиеся слезы, повертел головой и увидел: половина ближайшего цеха разрушена, над уродливым бурым курганом курится розоватая пыль. Шагах в тридцати лежал Мизгирев, присыпанный комьями свежей земли. Подхватились к нему и, упав на колени, развернули его лицом к небу — тот смотрел на них пьяно-счастливыми голубыми глазами и улыбался, как боксер, не могущий подняться после встречного в голову. На нем была кровь, но Валек, как ни шарил, не мог понять, куда он ранен и насколько серьезно… ниоткуда не било, не лилось, как из лопнувшего маслошланга, — значит, жгут был не нужен, но Мизгирев куда-то уплывал, и Валек в страхе начал трясти его, звать, не слыша собственного голоса и все больше пугаясь улыбчивой, просветленной его безответности.