Сергей Самсонов - Держаться за землю

Лишь потом, оклемавшись, он понял, что все произошедшее в ту ночь разительно похоже на что-то им когда-то уже виданное, да в кино же, «Девятая рота», точно так же учили салабона деды, разве только ножом не водили по горлу.

Джохар кроил свою над ними власть по киношным лекалам, вообще был до крайности падок на эффектные позы. Этот страшный его нож-тесак для шаманских обрядов и рубки валежника. Ни на чей в батальоне, даже сам на себя не похожий АК с заказанным по каталогу футуристическим обвесом: с холеным дырчатым цевьем и щелевым пламегасителем, с рифленой планкой Пикаттини для крепления оптических прицелов и даже с градусником-счетчиком патронов на рожке. Короткая окладистая борода, гладко выбритый череп, «туннели» в ушах, литые выпуклые плиты и валуны накачанного торса, покрытого чернильной чешуей татуировок — несмываемой сыпью беспорядочных, как половые контакты, идейных исканий, где арабская вязь поглощала скандинавские руны, полумесяцы истинной веры проступали сквозь кожу над паучьими солнцами свастик, подпирая готическое начертание: «Моя честь называется верность».

Но животная сила и власть, растекавшиеся от Джохара, все равно подавляли Артема и других пацанов. От чешуйчатой татуировки шел темный гипнотический свет, как от кожи змеи, туго свившейся перед броском. От зрелища ленивой, по-звериному упружистой походки, от немигающего взгляда черных глаз, как будто лишенных зрачков, нельзя было так просто оторваться. С ним хотелось встать рядом. К нему хотелось прикоснуться. Как в детстве к холодной сияющей, неощутимо раскаленной изнутри подошве утюга.

Артем признавал его право учить и наказывать. Дело было не в бицепсах, не в искусстве владения страшным ножом, не в умении срезать молодую березку в полуметре от корня, хоть и это притягивало, возбуждая желание подражать, уподобиться, как в малолетстве подражаешь старшим пацанам, влюбляешься в пришедшего из армии соседа по двору, в хозяина района, «пахана», который неизвестно почему проявляет к тебе благосклонность, вообще замечает, подзывает к себе, заговаривает, показывая краешек недостижимой жизни настоящих и давая надежду, что когда-то возьмет тебя в эту жестокую и опасную жизнь.

Тугие мускулы Джохара, сквозящее во всех его движениях демонстративное властительное равнодушие были неотделимы от чего-то внутри, что заставляло с радостной готовностью ему повиноваться. И конечно, Джохар с пацанами были необсуждаемо правы, а Артем виноват, как и всякая слабая особь, тяготящая стаю, как и всякий родившийся хилым мальчишка в воинственной Спарте. Но еще оставалась надежда, накалялась решимость проявить свою истинную, просто как бы пока еще спящую сущность — «сердце льва», «душу воина», как Джохар говорил. Не словами, а делом, напряжением воли, жестокостью к другим и беспощадностью к себе доказать, что достоин считаться реальным бойцом, что не зря был отобран в «Торнадо».

Доказал же он всем в «Металлисте», что достоин считаться «основой». Хорошо поработал в фестлайне. Ходил на «колорадов» и на «беркутов», на упорно ползущую кашу с трехцветными российскими и алыми коммунистическими флагами, на гремящую стену прозрачных щитов, над которой взлетали кудели ядовитого газа. Переставал бояться всякой боли, ощущая подпершие плечи собратьев, ощущая свою неразрывную спаянность с ними в таранное целое, в кровяную, чугунную лаву, катящуюся по проспекту на площадь: все прожжет и продавит у себя на пути! Чуял, что подхватила его и несет абсолютная сила. Переполненный сердцем, врубался в живую плотину чернолицего «Беркута», молотил по щитам и забралам алюминиевой битой, выпуская на волю свою вскипяченную кровь.

Теперь предстояло иное — не вспышечное чувство единения и радость исступленного бесстрашия, когда никакого тебя отдельно от лавины уже не существует, а солдатская лямка, мучительно-обыденное напряжение всех сил. Бесприютная степь с терриконами на горизонте, убогие шахтерские поселки, где враждебен каждый дом, сон на голой земле под брезентовым пологом, холодные окопы, ячейки, караулы, которые все время требуют звериной остроты всех чувств и звериной же неприхотливости, припахивающая кислым алюминием и ветошью перловка из походного котла, дорожная пыль и земля — в носу, на зубах, под ногтями… В пределе же — то неизвестное, сто тысяч раз воображенное и все-таки непредставимое, ради чего он, Порывай, два месяца тренировался на базе под Киевом, ради чего весь молодняк их батальона учился кувыркаться, бегать, падать, прижиматься к земле и ползти по футбольному полю от ворот до ворот, сигать через заборы и запрыгивать в оконные проемы, стрелять по ростовым мишеням стоя, лежа, на бегу…