Сергей Самсонов - Держаться за землю

Тяжелая рука упала на плечо и развернула.

— Кто кричал? Ты? — Запаренный Лютов смотрел на Валька с каким-то суеверным отвращением.

— Где? Когда? — не понял Валек.

— Там, на поляне. Что лупанут сейчас по «Юности»?

— Ну я…

— Слухачок, радарчик ты мой портативный, — пропел Лютов с нежностью, вытягивая губы в неправдивой, пока еще не объясненной ласке. — «Гвоздику» унюхал за десять кэмэ. А чё ты услышал? Ну! Как?

— Ну как бы такое… Ну… будет сейчас.

— Слухач, слухачок, ошибка природы, — ласкал его Лютов глазами растроганно, найдя в нем, Вальке, то насущное сильное, чего недоставало самому.

— Так Валек он, Валек! — загомонили мужики. — Барометр был наш на шахте! Валек он такой — как собака!

— Что дальше, Витя, как мы? — Приведший табун по Цветочной Кривченя пробился к Лютову и вглядывался подчиненно.

— Состав рассредоточить по домам. Подвалы, цоколи… ну, понял. Стемнеет — отходи на стадион. А я счас схожу посмотрю, что за сука наводит, — повел глазами Лютов на серую плиту восьмиэтажки, за которой незыблемо высился башенный кран Машчермета и вроде бы держались на южном въезде в город ополченцы.

— Что, думаешь, корректировщик?

— Нет, блин, со спутника сигнал.

— Да как же он туда-то?

— А я как пришел? Слушай, можете сделать по шоссе перебежку?

— До карандашной фабрики?

— Ну да. Изобразить там накопление. С десяток человек, не надо больше. Пускай он там на жердочке поерзает. Мужчины! Мне нужен один человек.

И тотчас же Петька толкнулся к нему.

— Ну я, — вперился в Лютова.

— Я с вами, — рванулось из Валька.

— А ты куда, зачем? — оттолкнул его Лютов глазами. — Тебя, слухач, надо беречь.

— Так с братом я, с братом! — кивнул Валек на Петьку.

— Ну, значит, пусть брат тебя бережет, — сказал Лютов, зыркая на них попеременно и как бы замеряя силу кровной связи. — Пошли уж, чего!

Нельзя, нельзя дать слабину. Нельзя дать повториться тому стыду и унижению. Животному страху и чувству никчемности. Надо быть начеку каждый миг. Надо двигаться. Все время встряхивать себя. Мотать головой, точно лошадь, когда ей в глаза лезут жирные кровососущие слепни. Тереть ладонями бесчувственные уши. Щипать себя за верхнюю губу. Мять затекшую шею. Разгонять в жилах вязкую, загустелую кровь. Иначе голова отяжелеет, окованная убаюкивающим звоном, и все тело нальется истомой, само найдет себе надежную опору, руки сами сползут на колени, отпустив автомат…

Трое суток назад, в Полысаеве, он заснул в боевом охранении, словно и впрямь обволоченный материнским утробным теплом, и проснулся от боли и ужаса непонимания, где он и что с ним, от того, что за горло схватил, в руки-ноги вкогтился и куда-то его поволок многолапый невидимый зверь. И не мог ни задергаться, ни закричать, ощущая еще больший страх от того, что не видит в упор ничего… Через миг отпустили, сорвали мешок с головы, и, тараща глаза и хватая ртом воздух, он увидел Джохара, презирающий взгляд его дико блестящих антрацитовых глаз.

— Испугался, Немец?! Сон страшный приснился? — с изгальной лаской в голосе расспрашивал Джохар, успокоительно поглаживая его по бритой голове, как забойщики гладят барана перед тем, как зарезать. — А это не сон, Артемчик! Это страшный, последний твой сон! Это ты свою сраную жизнь только что прокемарил! Это вот так к тебя подходит, берут за твою гнилую башку…

Перед вылезшими из орбит глазами Артема блеснул его страшный зазубренный нож, огромный отточенный бивень, изогнутый мачете из кино, с которым никогда не расставался.

Острие ткнулось в землю, прочертило до уха корявую борозду, проскребя задубелое сердце Артема до самой сокровенной глубины, и в шею врезалась волна тончайшей стали, словно уже пересекая в нем дыхание, погружаясь в хрящи и протискиваясь к позвонкам. Он как будто и вправду услышал капустный хруст в шее, и из глаз его брызнули слезы — те, которыми плачут животные, когда им режут горло.

— Не надо! — крикнул он каким-то совершенно птичьим голосом.

— Не надо?! — передразнивающе простонал Джохар. — А спать на посту — это надо?! Когда у тебя за спиной рота братьев?! Не надо?! Ты это колорадам скажешь, когда они тебя отсюда выдернут за шкирку, как щенка? «Не надо» им скажешь?.. — И отшвырнул притянутого за ухо Артема, словно падаль.

Потом его били, пинали, и он опять сжимался в ком, прикрывая ногами живот, а руками — набрякшую кровью огромную голову, слеп от бешено частых фотовспышек и плакал — не от боли, а от унижения, от стыда за свой страх в ту секунду, когда его взяли, как цыпленка в курятнике, от того, что пинали его справедливо — за его, Порывая, гнилую и скотскую сущность, за телесную слабость, с которой не мог совладать.