Сергей Самсонов - Держаться за землю

Лютов вспомнил, как тот, безымянный боец налетел на ударивший в ляжку костыль, и представил возможное: кровь дегтярной струей из артерии, промокшую словно под ливнем штанину, смазливое лицо Негоды, синеющее и белеющее с каждым вздохом… Куда ты полез, салабон, любимец девчонок, звезда дискотек? А если б по яйцам тебя полоснул, всю силу мужскую твою оторвал, нерожденных детей, катался бы как холощеный кобель и визжал: закончилась жизнь в двадцать лет. Куда ты полез? Почуял теперь, каково? Пустили до рая тебя, господарь? А ведь ты человек, есть в тебе что-то от человека — девку не дал распялить, задолбить ее до смерти… Да живой ты, живой, заживет как на кошке — я тебя ведь слегка приласкал. Будешь знать и беречься теперь, думать будешь: что же это за счастье такое — отдать свою жизнь за великую и незалежную, что же это за раса украинских героев, нужно быть тебе в ней или выскочить из железного марша, чтобы вместе со всеми на фарш не пустили? Это я вас ломал за себя, за свою жизнь одну, а Егоровы парни как будут ломать — за детей своих, баб, матерей, за делянку земли, за порушенный дом… Раздолбаете их города — как вас будет простить и на чем примириться?

Очнулся от жестокого рывка и как-то сразу догадался, что второго приглашения не будет.

— Встать! Встать, мужик! Уходим!..

И грохот повсюду, копыта, и вдруг такой силы удар, что лопнула преграда между ним и всем материальным внешним миром, все оказалось одинаково податливым, нестойким, проводимым и даже как бы одинаково живым: и кирпичная кладка, и бетон под его животом, и все органы в нем, мясо-кости.

Не помня, ни где он, ни даже как будто бы кто он, сорвался за топотом множества, увидел в мерклом свете коридора затылки, спины, плечи, армейские ботинки выбегающих… и в тот же миг ударило еще раз, и все вещественное, из чего был спаян мир, вобрало в себя этот звук и, пропустив его до самых мускулов, костей, необъяснимо, неправдиво устояло… Вслед за всеми — наружу, на раздавшийся розово-желтый трепещущий свет, — не чуя ног, не чуя даже страха, одно только протяжное удушье, потребность вырваться на волю, убежать из-под этой огромной шелестящей, скрежещущей кровли, что рывок за рывком опускалась по всей ширине и длине, чтоб, разбухнув от тяжести, хлопнуть, как мухобойка.

Лава-улица словно всосала Вадима и пятнистых людишек в себя, воздух хлынул навстречу и застрял в самом горле, груди… впереди что-то вспыхнуло, сзади ударило, и, почуяв чудовищное облегчение, он упал на лицо. Но в тот же миг сама земля пружинисто подбросила его, слишком тряская, слишком живая, чтобы к ней прирасти. Вколотив в себя воздух, рванул, различая сквозь облако пыли людей — продолжавших бежать и встававших, подпиравших, тянувших друг друга, скакавших на одной ноге, как кенгуру… И тут запалило с такой частотой, что свет не успевал померкнуть в его продолжающих видеть глазах.

Изотовка раскалывалась, трескалась, дрожала, порастала косматыми угольно-красными взрывами, вихревыми деревьями, ртутными всплесками. Бежал, бежал, бежал, не успевая с каждым взрывом поражаться, что живой. Рвалось по обе стороны дороги, и ударные волны выметывали на асфальт горячие осколки кирпичей и штукатурки, клочья кровельной жести, щепу, косо срезанные ветки яблонь и кипящую черную землю с корешками цветов и травы, стегали твердым крошевом по шее, по лицу…

Невидимый снаряд с сопением и шелестом просверливал пространство и с хрустом разламывался как будто в самом Мизгиреве. Нарастающий шелест, разрыв и удар. Нарастающий шелест и удар мягкой тяжестью сзади — кто-то сильный свалил его с ног и, отбив требуху, придавил, и вот в это мгновение сшибки с асфальтом лопнул как бы огромный, накрывший их колокол, до предела раздутый чугунный пузырь… словно бешеным проливнем охлестнуло обоих, а верней, придавившего Мизгирева бойца, и не успела в нем, придавленном, плеснуться благодарность, как лежащий на нем человек ворохнулся, вскочил, рванул его за ворот, вонзая в уши лающий, срывающийся крик, нечеловеческий и ясный, как первобытный зов сородича: «Бежим!»

Побежал мимо целых домов, обвалившихся стен, рваных дыр, по затопленной розовым заревом улице, слыша тот же противный упаковочный шелест снарядов и сверлящий излетный их свист, видя новые вспышки вдали — впереди!.. видя тысячи тлеющих фитильков на земле, лоскуты, берестовые свитки листового железа на крышах. Страх был уже не чувством — веществом, единственной субстанцией, средой, равно как и сам он, бегущий, — уже не человеком, а животным, боящимся даже не гибели, а отбиться от стада, оказавшись слабей, чем другие.