Сергей Самсонов - Держаться за землю

Отбивался от встречных репейных цепляний и вдруг не глазами, а сердцем увидел Танюху. Привалилась, держалась за дерево, чтоб не упасть, и Валек рядом с ней, невредимый. Тоже весь как обугленный, но почуял, увидел Петра, вздрогнул как от удара, сразу ожили на неподвижном лице материнские голубые глаза, а Танюха… Танюха не видела. Валек — ему навстречу, вцепился и глазами вытягивал всю правду из Петра, говорить не мог долго, а потом закричал хриплым шепотом:

— Петька, брат! У меня вся душа как отбитая! Толик что?! Толик что?!

— Будет Толик. Обещали как будто бы: будет… Танька! Слышишь?! — Тяжелея от боли и давящей сердце вины, он качнулся к жене, захватил за одеревеневшие плечи и, не в силах притиснуть к себе, потому что всем телом ощущал ее опустошенность и подкошенную травянистую легкость, закричал, зашептал над ее головой: — Будет Толик! Будет, будет живой, это точно! И никто у тебя его не заберет, слышишь, Танька?!

Сам себя убеждал: будет Толик, ну, нельзя отобрать у Танюхи еще и его — и почуял, как Танька наполняется сыном, а вместе с Толиком как будто бы и Полечкой, ведь обоих носила заодно в животе, ведь они у нее и под сердцем неразлучными были. Это тоже впивалось: Толик как без Полинки теперь? Как ему объяснить, что с ней сделали, почему ее нет навсегда? Это ж как ампутация. Не рука, не нога — половина души. Это тело заплывчиво, а вот как им с Танюхою выходить сынову душу? Да и кто им выхаживать даст, где, когда? Продолжают же их убивать. Сегодня по домам, а завтра по больнице этой — «ураганами». По Толику, по Толику опять!

И опять та же ненависть переполнила грудь, как скипевшийся, тлеющий шлак, не давала дышать, распирала, копилась, становилась пронзительно зрячей: не бросаться вслепую на их пережевывающий скрежет, а ждать, ждать с холодным терпением зверобоя в засаде, а потом уже бить, подпустив на дистанцию выстрела, запаха, рвать у них из-под ног свою землю гранатами, а потом хоть зубами, сделать им так же больно и страшно, как они — его детям, никого не жалеть, никого не прощать, до кого дотянуться сумеет, пока бьет молот крови в голове и в руках…

— Мать где, мать? — посмотрел на Валька.

— В первой школе — туда всю Изотовку. С ней там Зойка Изжога, теть Таня Чугайнова. Я сказал, чтоб ее никуда не пускали. Да она и не может сейчас никуда. Там народ, Петь, присмотрят. Я к себе не забрал ее — тоже лупят по нам, по общаге. У наших в «Космосе» теперь… ну, это… новый штаб. Командный пункт, не знаю… в общем, оборона. Нельзя там прятаться, зачем… Танюху бы тоже в больницу, а, Петь?

— Пойдем, Таня, ляжешь, — позвал жену Шалимов жалким голосом. — Тут с Толиком будешь. Проснется он, спросит, где мамка… Валек! Вон врачиха, спроси. Скажи, пострадавшая, ну!

Валек побежал.

— Болеют они у нас вместе всегда, — сказала вдруг Танюха ровным, ясным голосом, напугавшим Петра своей будничной бодростью и как будто уже невозможной живой теплотой. — У Толика гланды и у Полечки гланды. С первых дней вот: у Полечки газики и у Толика газики. А как на дом врача вызываем, так Елена Борисовна сразу: а второй где больной? А Толик ей: а я не заболел. Хорохорится: я не девчонка. А под вечер смотрю — у него уже лобик горячий. Ты, Петя, ему шоколадку… сколько раз говорила: нельзя. Толик съест — и у Полечки тоже диатез ни с того ни с сего. Я смотрю — ну, понятно, снова Толику папа шоколадку купил. Толик рад, а Полиночка чешется. Безответственные вы, мужчины. Воспользовались там моей доверчивостью. Ты смотри мне: еще только раз ему купишь батончик — все, пеняй на себя. Покупай уж тогда и Полиночке. А то что он один…

«Обезумела», — дрогнул он сердцем. И уже не Танюху, а его самого потянуло к земле.

— Ты чего, Тань?! Ведь можно. Можно сладкое им. Раньше было такое, а потом посмотрели — нормально. День рождения был — никаких диатезов, забыла? — Сам уже вольтанулся, опустившись с Танюхой на черную землю с ядовито-зелеными фитильками пробившейся молоди в перепутанных космах отжившей прошлогодней травы.

У облицованного желтой плиткой здания больницы перекипала в криках и стенаниях полураздетая, простоволосая толпа. Деревья больничного парка уже затеплили на ветках свои первые бледно-зеленые свечные огоньки. Неприступно-высокое небо сияло незыблемой синью, и, утверждая в мире человеческую волю к разрушению, на окраинах городах лопались новые взрывы и настойчиво, неугомонно стучали пулеметы своих и чужих.

Ждал, пока развиднеется. В темноте у бойцов страха больше. Даже собственной тени боятся, а не то что разящего высверка фар. Машину оглядел — хреново: чумазая, захлюстанная вся, в бороздках протекторов — глина, иголки. По каким-таким дебрям-полям колесил? От кого хоронился? Когда? Да делать нечего — ну не пешком же, руки вверх, к посту идти. Говори людям правду — и они к тебе по-человечески. Так и так, мол, со страху в перелесок забился. Как услышал моторы, испугался, раздавят, вот и с трассы сошел.