Юрий Тешкин - Полковник

— Полковник! Отечество в опасности!

— Что — опять? Как в сорок первом?

— Да, опять!

— Но что я могу сейчас-то? — А сам уже распрямился, плечи разводит и голову приподнимает, позабытыми колокольчиками звенят награды на груди. — Что я могу — больной и старый, — дрожа всем телом, радостно вопрошал он, — у меня же ничего не осталось, друзья.

— А честь? Честь русского человека!

— Да, да, да, — повторял, захлебываясь, — это сейчас единственное, что еще во мне осталось.

— Ну а это главное, что нас всех сегодня и объединяет. Согласен ли ты, полковник, помочь нам в таком славном деле, как спасение Отечества?

— Да… Да! Если вас действительно интересуют не колбаса и не шмотки — я с вами, други! Берите все, что у меня еще осталось, — честь, славу… всё, всё, всё!

— Спасибо, полковник! Иного ответа от тебя и не ждали…

Тут папиросный дымок туманцем как бы все окутал — зеркальный вид перед ним. И из тумана пригрезилась Рая. Идет будто бы, по колено скрытая туманом, словно бы мокрыми лугами, цветами идет и за руку ведет к нему белобрысого мальчишку. «Внук!» — так и ахнул полковник, явственно разглядев свои черты, черты отца и даже деда своего. Да ведь и как же иначе-то! А Рая повзрослела, исчезла полнота («А я что говорил!»), но то же платье на ней, любимое полковником, в цветах. Потом он видит, как уходит внук, затылок видит, поступь. «Правой! — командует полковник. — Р-раз, два, р-раз, два!» А сам словно бы все выше, выше поднимается… чтоб было подальше видно, как внук упрямо, без оглядки уходит. И еще раз невероятною тоскою сжалось полковничье сердце, последний раз. И вот уже с этой тоской стоит он вроде на балкончике знакомого ему здания военной комендатуры и делает шаг вперед: «Но я же разобьюсь!» Однако, о мостовую ударившись ногами, вдруг пошел полковник упругим, четким шагом и зорко видит: куда, зачем он шел. Перед ним — Абсолют.

Абсолют стоял, как обычно, небрежно-прямо, одна рука засунута за отворот полувоенного френча, в другой — трубка, в трубке табак «Герцеговина Флор». Взгляд прищурен, желтоват.

— Дочь без отца растет, — докладывал полковник четко, — жалко.

— Да, детей всегда жалко. — Абсолют усмехнулся, и лицо слегка исказилось болью, похожей на человечью.

— Но вы-то, по крайней мере, могли спасти своего сына! — воскликнул полковник, на миг ослепленный собственным отцовским чувством, признаки которого разглядел на лице собеседника.

— А-а… вон ты о чем, полковник. — Собеседник горько покусал прокуренный ус и добавил: — Сына тоже жалко… как и всех остальных. — Лицо его стало окутываться дымком из трубки, стало быстро удаляться, превращаться в сверкание, в ослепительную вершину.

— Но своего-то, родного-то, по крайней мере, — закричал вослед полковник, — почему не спасли?!

— Так надо! Так надо! Так надо-о-о…

Гулкое эхо катилось, нарастало…

— Нина Андреевна! — крикнул.

— Петр! — крикнул еще. — Держись, братишка!

— Рая, Рая… Ра… — Тут глаза его закрылись и все погасло.

У Петра Константиновича уже был один инфаркт, это еще тогда, после несостоявшегося членкорства. Второй инфаркт случился после смерти брата. Многочисленные родственники думали, что Петр Константинович уже не поднимется. Но он поднялся, на удивление всем. Каждое утро появляется на балконе дачи с массивной сучковатой палкой в руке. Петр Константинович производит при этом много шума, грозно стучит палкой, хрипит, кашляет и отплевывается. На нем большая соломенная шляпа, по-украински бриль, подарок брата. На шляпе сидит все та же пташечка и три ее перышка — красное, синее и зеленое — вздрагивают и развеваются, когда кашляет Петр Константинович. Ниночка давно сбежала со своим юным велосипедистом. Велосипедист за эти годы, впрочем, как и Ниночка, перестал быть юным. Он отслужил срочную, сменил велосипед на «Яву-300». На мотоцикле они и укатили под покровом темноты.

Недели две или три тому назад Петр Константинович почувствовал неудобство в нижней челюсти, разбухла, резь началась, пришлось нижний протез совсем снять. Пошел в поликлинику, а там ему: «У вас зубы растут!» — «Полноте, — говорит Петр Константинович, — какие зубы, помирать пора!» — «При чем тут помирать, — ему отвечают, — русским же языком вам говорят, — зубы, самые настоящие зубы!» И выписали ему диетический творог, который положен при появлении новых зубов.

Из поликлиники вернулся с ощущением тоски и непонимания каких-то фундаментальных глубин происходящего вокруг. Включил телевизор и какое-то время бесчувственно смотрел на выступление молодежной рок-группы, название которой в русле модной ныне тематики — «Презерватив». На фоне кинохроники с эпизодами революции, гражданской войны, энтузиазма первых пятилеток — нечто полуголое, бритоголовое, хвостатое и с рожками, то и дело извергая синеватый дымок, содрогалось, и хрипло вопило, и сладострастно топтало пятиконечные звезды и флаги. Дрожь омерзения исказила лицо Петра Константиновича. О, как бы дорого он дал сейчас за то, чтобы это сатанинство исчезло повсеместно, провалилось бы туда, где ему и место, — в преисподнюю. Он озирается затравленно и дышит тяжело. В комнате совсем тесно из-за братова архива. По всем полкам выстроились многочисленные папки, много лет собираемые полковником. Первая мировая война, Великая Отечественная… Английская революция… Нидерландская революция, Великая Французская… наша… наших целых три. А если иметь в виду, что наша раскатилась по всему миру от Кубы до Китая… Ленин на это не рассчитывал. Он и о своей-то думал, что она провалилась. Да, как привела тут «Литературка» недавно его слова, сказанные незадолго до смерти, Ленин говорил, что теперь уже окончательно ясно: наша революция провалилась, народное сознание так быстро не переделать, и теперь осталось два пути — или признаться в этом, или ввергнуть страну в кровавую мясорубку. «Что, кстати, и было сделано, — бормочет Петр Константинович, бумаги со вздохом перекладывая, — да, неплохое наследство оставлял после себя… и надо было найти еще человека, который, понимая всё это, взвалил бы этот груз на себя». Тут далеко не всякий решится. Киров, к примеру, когда представилась возможность такой судьбы, предпочел остаться чистым. За что и уважают его все. И Калинина уважают. Ну а взвалил все на себя, а проще сказать, прикрыл Ленина от его признания на весь мир в своем провале Сталин. Видно, уж ему на роду было написано — прикрывать. Он ведь, и в Разлив вождя сопровождая, буквально прикрывал его, шел сзади с револьвером. Ленин доверил ему это прикрытие. И он прикрывал его до конца. Даже когда Ленин усомнился в самом главном смысле всей своей жизни, решительно подхватил революционное знамя, выпадающее из обессилевшей уже руки… Ошибался или не ошибался Ленин в том, что революция провалилась, это уже другой вопрос. Это покажет нам время, одно лишь время. А пока можно гадать на кофейной гуще. Да вот же, вот у Петра Константиновича на столе совсем свежие газеты. Китай решительно приговорил к расстрелу зачинщиков контрреволюционного мятежа. На Кубе приведен в исполнение приговор о расстреле четырех предателей революции. Куба не позволит запятнать знамя революции! Смерть ее предателям! Но пасаран! К стенке! Трах! — и нет человека. Нет, этого земной логикой не объяснишь… как, впрочем, не объяснишь и того беснования, которое только что было по телевизору. Остервенелое, чадящее, с рожками, хвостатое, в упоении топчущее для кого-то святые символы. Нет, это все тоже неземное. И то и другое — отражение наверняка каких-то космических борений.