Юрий Тешкин - Полковник

Факт и репрессии, и культ, и ошибки. Но и то, что в полковнике много лет так слитно существует, пережило и времена развенчивания, и времена застоя, — все это тоже факт. В основе нашей истинной жизни всегда лежало братство неравных. Взять революцию, взять энтузиазм первых пятилеток, патриотизм Великой Отечественной войны или радость послевоенного созидания, везде увидим мы именно это — братство неравных. Сейчас доброхоты, из тех, что всегда на подхвате, из этого слитного понятия выхватывают как горящие угольки то одну, то другую его составляющую. Греют нечистоплотные ручки. Сводят это высокодуховное понятие к примитивно экономическому — уравниловке, чтобы вместе с грязной водичкой выбросить незаметно и самого ребенка. Их задача — начисто вытравить в сознании народа это основополагающее наше понятие. Собственно, ради чего и революцию народ затевал и в Великую Отечественную бился не на жизнь, а на смерть. Ну а если же думать лишь о колбасе и шмотках (о чем все речи сегодняшние!), то и революции никакой не надо, конечно, ибо самый подходящий для этого строй — капитализм.

И тогда действительно стоило ли творить революцию? Чтобы теперь опять уговаривать людей на частнособственническую идеологию? К чему все так целенаправленно идет! А разве ж нет?! Да стоит лишь глянуть на эти высоченные заборы, которыми отгораживается современное сословие богатеньких! От кого отгораживаетесь? От собственного народа, как всегда! От которого столько в революцию натерпелись! Которого и сейчас и боятся, и презирают, и тихо ненавидят. Гляньте на этих волкодавов, оберегающих за высокими заборами сословное добро! Гляньте на эти лица, что на аукционах искажены азартом и страстью — не продешевить, урвать! Гляньте на интердевочек, что подмигивают нам с кооператорских календарей. Опять из человеческих душ выплывает на свет божий все низменное, материальное, убивая все чистое, духовное, на что так надеялись и Ленин, и Сталин. На что надеялась Революция.

И еще — хочется полковнику все додумать до конца, чтоб потом уж не мучиться, — а был ли Сталин счастлив? Как человек? Разглядывая фотографии разных периодов его жизни, полковник убежден, что наверняка был. Во время революции, во времена первых пятилеток, первых съездов, во время победы над Гитлером. А потом? К старости? Вряд ли. Потом понимал, наверное, что за страх заставлять человека и жить, и работать и трудно, и аморально. А за совесть? Увы — утопия. К капиталистическому рублю опять вернуться, как сегодня, революционная гордость не позволяла. К христианству — партийность. Что-то главное надо было додумать. Не успел. Да и возможно ли это? Успеть додумать… Да вот хотя бы и он, полковник, сидящий сейчас в кресле с папиросой… прожил жизнь, а что это такое — не знает. Да, не знает — иначе, наверное, не было б так не по себе, одиноко так. Может, надо было жить по-другому? Да нет, все равно — жизнь прожита так, как надо. Выпитая водка еще действовала, никотин благодатно лег на расслабляющее чувство опьянения, и все это вместе делало полковника все более невесомым. Совсем невесомым прошелся он по комнате и уселся в другое кресло, перед трюмо. При всех регалиях, в парадном мундире, с блестящим взором и небрежной папиросой он выглядел в зеркале внушительно, надежно, импозантно даже.

Солдатские награды отражались в зеркале, затуманившемся несколько от дыма папиросы, горьковатым и сильным, как полынь, чувством солдатского братства, потерями товарищей, каждый из которых, если б и не вспомнил всех сейчас по имени, — каждый каплей был теперь горячей в нем самом. Награды за Испанию позванивали мелодично, сладко, с юношеским нетерпением, горячечным от испанского зноя. Награды за Финляндию похолоднее выглядели, возвышеннее и печальнее, как и печаль Калевалы. А как много наград Великой войны он видит в зеркале — вся грудь от них, словно под броней. На некоторых драгоценные камни сверкают — личным вручением сверкают, кремлевской верой сверкает золото и рубин. Особняком колодка ранений — непосредственного соприкосновения металла с его живым телом: госпитали, лазареты, контузии, небытие… порою жизнь заново — учился заново ходить, говорить, понимать. Считай, не раз возвращался с того света. И какими же крепкими были объятия друзей при встрече! А может, и сегодня кто-то вспомнит и позвонит? Полковник шарит по столу, тянет трубку к уху… но все глухо… засыпает жизнь косо летящий снег забвения. А засыпать нелегко, нет-нет, не так-то просто. Какая, в сущности, огромная жизнь! С поворотами, взлетами, падениями, атаками и отступлениями… и вновь атаками. Какая, в сущности, прекрасная жизнь! Другому бы на две вполне хватило… А сколько друзей у него незабвенных! Степа Мотыль… Вася Панков… опять рука сама к телефону тянется. «Помнишь ли, дружище, этот страшный бой под Подольском?» Как сверкающий гвоздь — редкий звонок друга… Глухо. Да ведь не в этом и дело — верные друзья его теперь навеки с полковником, навеки в этой, в сущности, такой прекрасной, жизни! Немножко побольше б в ней женской любви и ласки, детей бы побольше, сына или внука б еще… Чтоб все богатство, отчего так тяжко полковнику сейчас, внуку передать. Как когда-то ему самому отец передал, а отцу — дед, а деду — прадед… Тут слеза, непрошеная гостья, как одна из брызг, одна из волн полноводной полковничьей жизни, выкатилась из глаза, по морщине побежала, затерялась среди серебристой седины. Затуманился усталый взор, осела в кресле могучая фигура, даже тяжесть наград непосильна к концу пути. Отвыкший от алкоголя, папирос, совсем расслабился полковник, головою поник… А телефон опять звонит. И так четко вдруг он слышит: