Юрий Тешкин - Полковник

Экспресс в аэропорт ходил каждые три часа, поэтому в пять стали собираться. Впрочем, собираться теперь им было недолго. Нина Андреевна спустилась с ними вниз по лестнице. На крыльце Агуник обняла ее.

— Да-а, — вздохнул Григор, — что же мы скажем бабушке?

Нина Андреевна заплакала.

— Ну-ну-ну… не надо, Нина-джан. Десять лет ждали… двадцать лет ждали… тридцать лет ждали… сорок лет ждали! Не дадим разбиться хрустальной вазе ее мечты!

После этого ушли, ни разу не оглянувшись на Нину Андреевну.

Они шли, словно выдерживали какую-то одним им ведомую линию: мужчины впереди, плечом к плечу, женщина с опущенной головою сбоку и чуть позади, как будто прикрывала их.

«Зачем, — думала Нина Андреевна, глядя вслед людям, — зачем было ехать так далеко, тратиться, сутки в аэропорту сидеть — ведь все же напрасно, я ж писала…»

Те, что уходили от нее, не задавали себе вопроса: «Зачем?» Так же как и не заметили тяжести проделанного пути. Велика и благодатна была сила, заставившая с радостью взяться за это нелегкое предприятие. То была сила памяти и любви их деревни к своему сыну — Араму. Вечнозеленое как мир древо надежды. Что корнями уходит глубоко в родную землю, а молодыми побегами — внуками, правнуками, праправнуками бабушки Шахбаз — тянется к солнцу, к зеленому холмистому приволью вокруг деревни, к сверкающему вечно над прекрасной Арменией белоснежному Арарату.

А Нина Андреевна в Армении никогда не была и Арарата не видела. Вздохнув, когда приезжие скрылись совсем, она вернулась к себе домой.

Потом ей чего-то тревожно вдруг стало, она к полковнику быстренько собралась. Хотела поскорее рассказать все, а то в обед-то второпях ничего толком и не успела. Теперь хотела во всех подробностях рассказать, как серьезно думали, что у нее их Арам, все прислушивались, принюхивались, чуть ли не под кровать заглядывали. «Как это они на прощанье сказали? — вспоминала Нина Андреевна, чтобы дословно, все как есть передать полковнику, отвлечь его от мыслей, чтобы вместе с ним… ну, просто вместе с ним развести в недоумении руками: это надо же, в такую даль притащились, да такие серьезные, торжественные, словно на праздник… а впрочем, сегодня и так праздник по календарю. Но это уж так случайно совпало — просто у людей на праздники выдалось несколько свободных дней, вот и приехали… — Да, а как же они сказали-то на прощанье? — Нина Андреевна, подкрашивая перед зеркалом бровь, повела глазами от своего изображения вверх и вбок и вспомнила: — Не будем разбивать хрустальную вазу нашей мечты… ждали десять лет, ждали двадцать, тридцать ждали, даже сорок… будем и дальше, значит, ждать…» Тут Нина Андреевна присела на краешек стула, огляделась и так ей чего-то дико стало, когда оглядела она свое житье-шитье, вышивки на подушечках, половички и занавесочки. Да как заплачет она, как заголосит. Нет у нее хрустальной вазы мечты! Нет, да и никогда не было! Ни с того ни с сего проклинать себя стала, что не постелила гостям новые простыни, хоть и чистые постелила, а не новые — пожалела новые-то! Проклинать стала за то, что не уговорила их погостить хотя б с недельку, хотя бы три дня. Уговаривать-то уговаривала, да, знать, не очень. И вот уехали. Навсегда. И что-то увезли… Теперь ей, плачущей, казалось, что словно бы сначала дали ей что-то такое дорогое и единственное, а потом забрали, увезли, и все потому, что она их не задержала, простыни новые не постелила. И, прорыдав так горько часа с два, вдруг спохватилась: как же там ее полковник-то, один-одинешенек! Водички в лицо плеснула и бегом к нему. А как увидела, так что-то вздрогнуло в ней, в груди засосало — последний ведь листочек с дерева не так слетает-падает, как остальные. Почти робко приблизилась. И все, что было у нее в душе по отношению к полковнику такого разного (чего уж тут скрывать!), — все вмиг отлетело, на грудь к нему упала, обнимала, плакала, по лицу гладила, бессвязно про дорогих гостей рассказывала, про то, как она их не лицом, а боком встретила, про хрустальную вазу какую-то лепетала… так и не смог понять полковник, разбили или не разбили ту вазу…

Когда Нина Андреевна рассказывала, обнимая полковника, скорее всего, он не слушал, вернее, схватив лишь суть, погрузился в некое подобие получувств-полумыслей — все перебивали, все заглушали тогда полузабыто обнимающие женские руки. Но на другой, на третий день, в долгие одинокие часы его надолго входила затерянная где-то в горах Зангезура деревушка, где живет нерушимая память односельчан о храбром своем Араме. Размышлял ли он об этом или просто ему было хорошо оттого, что где-то есть такая память, живет, существует на белом свете, но только на долгие часы его одинокого лежания возвращалось в душу утреннее, росистое чувство, с которым много лет тому назад, попав в Закавказье, увидел впервые Арарат. На своде голубого неба синела гора с двумя снежными вершинами. Вершины были облиты мягким светом, они блестели, не отражая солнца. Сама гора, сотканная из равновесия света и густого воздуха, росла не так, как другие — в тесноте. Нет, эта гора вырастала прямо из просторной долины и как-то напрямую связывалась с разгорающимся утром, с новым днем, идущим в мир к людям. Бело-голубая вершина, не спеша плывущая в потоке мыслей и чувств, которыми сейчас охвачен полковник, была похожа на айсберг. Прекрасный и устойчиво-тяжелый. В той тяжести была и тяжелая капля крови храброго Арама, пропавшего без вести где-то в тяжелых боях за Белоруссию, была там кровь и Васи Панкова, и Степы Мотыля, и Серегина Коли, и еще двадцати миллионов товарищей… Да, тяжел и для многих невидим своей главной частью тот белоснежный айсберг! А потому не просто тяжел, но и устойчив!