Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Наконец они дошагали до посыпанного коричневым шлаком перрона. Перед станцией стояла телега — платформа о двух оглоблях. Выпряженной лошади было не видать. Улах поискал глазами лошадь, но нашел только свинарник, курятник и два почерневших от ожидания мотка толстой проволоки, лежавшие позади станционной пристройки. Единственный железнодорожный путь уходил под уклон, к старым ветлам и укрывшемуся в плотном мареве селу Златанову.

Из пристройки вышли Бе-же-де и его жена Мицка, они тащили полутораспальную сетку. Дотащили и поставили, прислонив к тележной платформе.

Бе-же-де опустил руки и вздохнул. Как только они повернулись, чтобы уйти, Улах крикнул:

— Эй, Бе-же-де, здравствуй!

Бе-же-де даже не повернулся в его сторону. Он снял форменную фуражку и вытер голову большим носовым платком в зеленую с красным клетку. Потом снова натянул фуражку, так и не ответив на приветствие, и скрылся со своей женой Мицкой за дверью, будто Улах со всем своим семейством и всем своим багажом и не появлялся на перроне.

Вскоре муж с женой показались снова, на этот раз они тащили железные спинки кровати.

— Бай Бе-же-де, — сказал Улах, — мое тебе почтение.

— Слушай, не мешайся, — бросил через плечо Бе-же-де. — Чего тебе надобно?

— Билеты, — сказал Улах и указал на свое семейство и багаж. — Два взрослых и остальные детские со скидкой.

Бе-же-де обменялся коротким взглядом со своей женой Мицкой. Она пожала плечами и заржала — ну точь-в-точь как лошадь. Ну и страшна же была эта Мицка! У нее росли усы, и никто никогда не слышал от нее ни единого слова.

Бе-же-де уверял каждого встречного-поперечного, что жена души в нем не чает, в то время как темные глазки Мицки, спрятанные за прищуренными веками, светились лютой ненавистью.

Улах вздрогнул — Мицка снова заржала как лошадь и скрылась в пристройке. Бе-же-де засеменил следом. Его живот под вылезшей из брюк рубахой трясся от смеха. Когда они вынесли свернутые матрацы и начали грузить их на платформу, Улах снова попросил:

— Бе-же-де, будь человеком, дай билеты, а то поезд вот-вот приедет.

— Какой еще поезд? — спросил удивленно Бе-же-де, словно не понял, о чем речь.

— Да двести пятый, тот, что кажный день приходит в это время.

— Вот как? — удивился еще больше Бе-же-де и снова переглянулся со своей женой Мицкой. Она хохотнула. — Значит, говоришь, двести пятый, который кажный день приходит в это время?

— Так точно.

— И тебе нужны билеты?

— Ну да.

— Хочешь уехать с первого пути?

— Хочу! — улыбнулся Улах. — Вместе со своей семьей. Мы ведь в Рисен перебираемся.

Бе-же-де, не сказав ни слова, вытер платком голову, нахлобучил фуражку и, снова просеменив за своей женой Мицкой, исчез в помещении станции. На этот раз они вынесли еще одну кроватную сетку, но теперь уже односпальную. Семейство Улаха кружком расположилось на перроне. Малыш в дамском трико с резинками и шапочке «Спорт-лото» чихнул. Грудной ребенок заплакал, и Улахиня сунула ему в рот сосок, большой, как резиновая соска.

— Бе-же-де, — взмолился Улах, — дай ты нам билеты, не тяни, мы же поезд упустим.

— Да какой поезд? — заинтересовался Бе-же-де.

— Двести пятый, или, может, ему номер поменяли?

— Может, номер, говоришь, поменяли? Мицка, ты слышала, что он сказал? Может, номер ему поменяли!

Она ответила тонким отрывистым ржаньем, ни один мускул не дрогнул на ее смуглом усатом лице. В эту минуту донесся паровозный гудок — откуда-то издалека, из-за старых ветел, из-за плотного марева, укрывавшего село Златаново. Все его услышали, все повернули головы в его сторону, только Бе-же-де и его жена Мицка ушли в пристройку, будто никакого паровозного гудка вовсе и не было. Улах подбежал к единственному железнодорожному пути — Бе-же-де называл этот путь первым, ожидая, что непременно проложат второй, — огляделся, прислушался и, сев на щебенку, приложил ухо к рельсам. Они гудели и вздрагивали. Улах бегом пустился обратно и принялся барабанить в закрытую, выкрашенную серой краской дверцу кассы.

— Бе-же-де, Бе-же-де, — стонал он, — поезд едет, дай билеты…

Окошечко не открывалось. Бе-же-де вышел из пристройки. На спине у него был тюк, а в руке — ведро. Он медленно положил тюк на телегу, ведро поставил в тень рядом с колесом, а сам сел на оглоблю. Улах бросился к нему чуть не плача, а Улахиня тихонечко произнесла проклятие — что-то там про глаза и про то, чтоб они повылазили. Но ничего не помогло. Бе-же-де даже не шевельнулся. А поезд уже приближался — вот-вот покажется из-за поворота. Локомотив становился все больше и больше, рельсы громыхали. Улах, совсем растерявшись, принялся метаться и, как наседка, скликать своих улахинят; уже не было времени пересчитывать ни людей, ни багаж, и он решил садиться без билетов — уж как-нибудь уговорит кондуктора, чтобы тот не штрафовал. Состав тем временем подлетел к станции, но, вместо того чтобы остановиться, снова загудел и промчался мимо; вагоны единым махом промелькнули перед глазами Улаха и погнали локомотив дальше, в сторону Холма.