Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Перед глазами у Лесовика снова все поплыло, и вместо одиночества и смерти ключом забила в нем пламенная вера, красной плакатной краской растеклась по буквам. Последний, самый короткий лозунг он закончил большим вопросительным знаком:

«Почему?»

Шагая по уснувшему селу, Лесовик почувствовал себя молодым. Вот он вместе с двумя другими парнишками из их гимназии пишет лозунги на кирпичной стене городской фабрики. Кисть обжигает ладонь, красная краска выплескивается из консервной банки и, словно кровь, капает на тротуар, а где-то в глубине темной улицы уже слышны свистки и топот кованых сапог. Но он не трусит и, спокойно дописав лозунг, заключает его восклицательным знаком:

«Союз с СССР!»

Лесовик остановился у дома Гунчевых. В окнах было темно. На ветке груши захлопала крыльями птица. Лесовик развернул лозунг, густо намазал края клеем и, прилепив к низкой каменной ограде, расправил ладонью бумагу, она забелела в ночи, красные буквы быстро побежали из конца в конец, как солдаты, поднятые по тревоге:

«На кого ты бросаешь свою землю?»

В нижнем этаже темного дома спали сейчас крепким сном жалостливые женские глаза Гунчева, пусть они утром, когда проснутся, раскроются широко и прочтут этот лозунг. Гунчев как-никак ударник, член партии. Пусть хорошенько призадумается, а то Йордан Брадобрей, с которым их водой не разольешь, все норовит сбить его с панталыку — уговаривает перебраться в Рисен. У этого старого козла, Йордана, одни только бабы на уме. «Лесовик, — говорит он, — разве ж это жизнь — без баб?.. — говорит, а сам все что-то жует. — Во мне еще кровь играет. Я, сам знаешь, работы не чураюсь, только разве ж это жизнь? Одни поумирали, другие в город переехали, а мы тут маемся без баб…» — «Я вот покажу тебе баб! — пригрозил Лесовик, останавливаясь у ворот Йордана Брадобрея. — Скольких жен уморил, и все не можешь угомониться!» На почерневшие дощатые ворота он приклеил лозунг:

«Куда девалось твое кооперативное сознание?»

Окрыленный надеждой, Лесовик продолжал расклеивать на воротах и оградах лозунги. Из темноты доносилось журчанье воды в овраге, где-то тоненьким голосом скрипнула потревоженная ветром досочка. Село все еще жило, дышало, нуждалось в спокойном сне, в завтрашнем утре и в тех, кто встретит это утро. Лесовик так увлекся, что не заметил человеческую тень — она двигалась за ним по пятам, останавливаясь перед каждым наклеенным лозунгом. В темноте лицо читавшего человека вспыхивало яростью, рука поднималась и срывала лозунг.

Но Лесовик не видел этого. Он уже дошел до дома Дышла и заглянул в ворота — проверить, не горит ли свет. «Спят», — подумал он и вздохнул. Не было в селе более упрямого, более замкнутого и непонятного человека, чем Дышло. Он добросовестно выполнял свою работу: шел туда, куда его посылали, делал то, что ему велели, но Лесовику казалось, что, если загорится кооперативная солома или в зерно насыплют яда, то это будет делом его рук. Уже двадцать лет, как землю кооперировали, многие люди уже умерли, многие переселились в город и Рисен, а Дышло остался на прежнем месте. И выражение его лица тоже осталось прежним. Лесовику чудились в его глазах убийства, кровь, саботаж, пожары, жестокость и дикое мщение. А Дышло тем временем молча правил телегой, жал и молотил, таскал тяжелые мешки и сеял, окапывал кукурузу и собирал хлопок…

И все же Лесовик знал, что Дышло рано или поздно сбежит, и потому оставил ему самый короткий лозунг, последний. Он приклеил его к воротам и отошел на несколько шагов, чтобы еще раз прочесть:

«Почему?»

Прочел и только тогда, оглянувшись, увидел, как кто-то срывает лозунги, как разлетаются в стороны обрывки бумаги. Лесовик взревел, отшвырнул кисть и банку с клеем и ринулся на врага.

— Лозунги срываешь, гад! — заорал он и схватил его за грудки… Село перевернулось, ноги взметнулись в воздух, земля с силой шарахнула в плечо. Чужие жилистые пальцы впились в его горло, и он у самого уха услышал пыхтение — враг тяжело дышал, и в его дыхании смешивались угли очага, чеснок, мужской пот и конская сбруя…

Сцепившись, они уже барахтались на дороге среди обрывков бумаги, катались по земле, вздымая облака пыли — то один наверху, то другой, — а потом, выпустив глотки, рыча, принялись молотить друг друга кулаками. Слышались ругательства, вернее обрывки ругательств, поминались события последних двадцати лет, вернее обрывки их в виде названий местностей, давно не существовавших, и людей, умерших или переселившихся… А чаще всего поминались матери того и другого…