Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Американец пересек железнодорожную колею — или «первый путь», как называл ее Бе-же-де. Он отряхнул о колено фуражку и снова натянул ее на бритую голову. Во рту он держал травинку — сосал ее сладкий сок.

Бе-же-де увидал его, и, насупившись, крикнул:

— Эй, Американец! Ты опять куда-то ходил?

Этот перезвон мог бы поспорить с боем часов и вызвать зависть всех петухов. Только часы не ведают, что им дано отсчитывать краткость дня и краткость человеческой жизни, а петухам невдомек, что своим кукареканьем они каждое утро будят трудовой деревенский народ и поднимают его на ноги. Вот и козы, вероятно, не знали, что с их возвращением в село в душе каждого крестьянина наступает сладостное чувство вечернего покоя и заслуженного отдохновения. Хотя многое в жизни изменилось, козы по-прежнему вместе с перезвоном колокольцев приносили с собой это чувство, необходимое теперь людям больше, чем когда бы то ни было.

Эти самые колокольцы слышались Илариону, когда он робко заглядывал в гордые, недоступные глаза Спаса, гулявшие по его, Илариона, двору и дому. Спас вникал во все, как истинный барышник; он распахивал ворота, калитки и двери, заглядывал в них, будто это были лошадиные челюсти, проверял, каковы зубы у приведенной на продажу коняги. Они обошли весь сад и огород, осмотрели сараи, навесы, курятник, свинарник и амбар. Спас смотрел и цокал языком, а Иларион, униженный и измученный, ходил за ним с бьющимся сердцем, сгорая от боли и стыда. Когда они, вернувшись в дом, поднялись на галерею, Спас сел на плетеный венский стул от привезенного когда-то из Румынии гарнитура, а Иларион остался стоять у перил.

— Значит, четырнадцать фруктовых деревьев, — сказал Спас, закуривая сигарету. — Сад, должно быть, пол-декара?

— Шесть аров, — чуть слышно произнес Иларион, и нос его еще больше заострился. На кончике этого многострадального носа, первым унюхивающего все несчастья, висела капля.

— Ладно, пусть шесть аров, — сказал Спас. — Дом двухэтажный, комнаты неплохие. Можешь забирать весь скарб, он мне не нужен. Пусть комнаты будут пустые.

Стадо коз скрылось за домом Американца, унося вместе с перезвоном колокольцев чувство вечернего покоя и уверенности. Иларион тяжко вздохнул.

— Не нужен мне этот скарб, пропади он пропадом.

— И мне не нужен, — сказал Спас, сосредоточенно рассматривая сигарету, будто от нее зависела его собственная судьба. — Если тебе некуда его девать, можно отнести на чердак. Покроешь рогожами, ничего ему не сделается — одни только мыши будут по нему бегать. А когда он тебе понадобится, в любое время можешь приехать и забрать.

— Не нужен он мне, — с отчаянием повторил Иларион и поднял к груди ладони — так, будто хотел ими задвинуть свой скарб как можно дальше, туда, откуда его уже нельзя извлечь и снова водворить на старое место.

— Дело твое. Я тебе, Иларионка, всегда говорил, что ты простофиля. Ну прояви активность, может, и найдешь какого покупателя… Больших денег тебе, конечно, не дадут, но хоть что-то получишь. Зачем добру пылиться на чердаке, пропадать понапрасну?

— Не хочу, — мрачно проворчал Иларион. — По мне, так я бы и дом тебе даром отдал, да вот дочь ест поедом… Ты, говорит, папаня, ничем не хочешь нам помочь, хоть бы дом продал, что ли, нам не хватает на «москвич». Если им денег не хватает, приезжали бы сами и продавали! Этот гарнитур аж из Румынии, каково мне его продавать?

Спас откинулся на спинку стула, прислушался, как тот скрипнул.

— Хороши стулья, Иларионка, венской работы. Вот их я, пожалуй бы, взял, хотя двенадцать мне не нужно. Некому на них сидеть!

— А в доме есть кому жить? — взорвался Иларион. — Для чего тебе этот дом, когда у тебя свой хороший да ты еще один купил у несчастного Заики! Зачем тебе третий дом?

— Слушай, Иларионка, — сказал примирительно Спас, осторожно выбросив сигарету за перила, в сад. — Мы с тобой уже как-то об этом говорили на Большом лугу. Я тебя не насилую, не уговариваю, ты сам меня позвал, чтобы дом продать. Если хочешь, продай кому-нибудь другому!

Иларион ничего не ответил, только опустил голову, как побитая собака с тщетным протестом в печальных глазах. Спас увидел и собаку и протест, но не испытал жалости. «В каждом человеке сидит самое меньшее по одной собаке, — подумал он, — лает она, скулит, а когда ее пнешь, замолкает, поджав хвост».