Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Это самое опасное — мужской страх. Поддашься ему — и ты погиб! Из храбреца превратишься в труса, из честного человека — в предателя… Страх этот для нас — все равно что чума, берегись его. Мужской страх безжалостен!..

Он услыхал, как на улице прогромыхала телега, устало зафыркали лошади. Чьи-то шаги приблизились и замерли у оконца. Лесовик сделал длинный глоток, и тот пронзил его белым огненным острием. Снаружи кто-то стоял, не уходил.

— Лесовик! — прогудел плотный мужской голос, проникнув сквозь мешковину, прижатую с боков кусками мыла, и глухо толкнулся в ушные перепонки.

Он не отозвался, ждал, чтоб человек ушел. Но тот тоже ждал. Тогда Лесовик поднялся — его пошатывало — и, пройдя через двор, вышел на дорогу. Лошади подняли головы, глаза их вспыхнули в темноте. У стены дома стоял человек, в руке у него был кнут.

— Чего тебе? — спросил Лесовик.

— Ничего, — ответил Дышло. — Вижу, что ты в подвале. Хотя окна и занавешены… И вчерась свет горел, и позавчерась…

— Пошли, — прорычал Лесовик. — Заводи лошадей во двор…

Дышло молча потянул поводья, лошади охотно повернули в открытые ворота и остановились посреди просторного, заросшего травой двора. Только теперь Лесовик их узнал — это были его лошади, отданные когда-то в кооперативное хозяйство. Он видел их часто, но делал вид, что не замечает, — хотел навсегда забыть. Сейчас, когда они фыркали и тянулись к нему мордами, он понял, что ни он их, ни они его не забыли. Рука сама поднялась, чтобы потрепать их по холке, но Лесовик ей этого не позволил — он готов был отрубить эту руку.

— Пошли, — повторил он, поворачиваясь к лошадям спиной…

— Пей, — добавил он, когда они сели подле бочки, и протянул кружку.

Дышло выпил, в лице его промелькнуло жестокое злорадство. Третью ночь подряд он останавливал телегу у дома Лесовика, стоял возле оконцев и прислушивался, стараясь понять, о чем говорит партийный секретарь. Но ничего не мог разобрать. Сейчас он сидел, опустив кнут между колен, пригнув тяжелые плечи, и исподлобья вглядывался в глаза Лесовика.

— С тобой не все в порядке, Лесовик, — глухо сказал он.

— А с тобой? — дико глянул на него Лесовик.

— У меня все в порядке, — грубо выдохнул Дышло, будто выматерился.

— Что в порядке?

— Пусто у меня внутри, Лесовик! — добавил Дышло, не отводя глаз — в них не было уже ни сожаления, ни злорадства. — А ты гниешь, изнутри гниешь…

— Жена померла, и не с кем мне теперь разговаривать, — тихо сказал Лесовик, и страх снова пополз у него по спине.

— И моя померла, и мне не с кем разговаривать… Спроси меня, куда я поехал на этой телеге… Эх, Лесовик, и зачем вся эта история — человеческая, как ты ее называешь! Ты говорил: «Дышло, пора забыть свои нивы, дело сделано…» Хорошо, допустим, я их забыл… Но себя-то, себя как забудешь? Да ведь нивы эти — во мне, и двор, и дом… и пес Алишко во мне, которого ты убил.

— Не убивал я его! — застонал Лесовик. — Закон его убил. Это необходимо было сделать… ради здоровья людей, народа… Для нас люди важнее собак.

Он снова наполнил кружку, закрыл кран и понюхал руку.

— Люди! — закричал Дышло. — А где они, твои люди?

Лесовик ответил:

— Здесь. Нас с тобой двое, и мы люди. Вот, сидим друг против друга, разговариваем… Значит, живы. Не пустой ты внутри, Дышло, а цельный, живой человек, потому и изводишься, жаришь себя на собственной сковородке.

— Не человек я, — твердо сказал Дышло, даже с какой-то гордостью. — Нет во мне ничего человеческого. Человек смеется, радуется, чего-то ждет, что-то делает, куда-то стремится, а во мне всего этого уже нет. Полый я, все во мне перегорело… Так что оставь меня, столько лет меня агитируешь, а все не сагитировал…

— Не собираюсь я тебя агитировать, — сказал Лесовик одними губами, прижатыми к краю стакана, — просто хочу поговорить по душам, посидеть, вместе ракии выпить. Самое главное, Дышло, не сдаваться, что бы там ни случилось. Не сдаваться! Крепко держаться друг за друга, как ветви, как корни!..

— Мы и так вместе…

— И не сда-вать-ся! — почти крикнул Лесовик не столько Дышлу, сколько мужскому страху, который все еще жил в нем.

— Я-то никогда не сдавался, — отрубил Дышло. — Ты хорошо знаешь, что я никогда не сдавался и сейчас не сдамся. И если умру, то умру стоя, с открытыми глазами. Ты хорошо это знаешь…

— Знаю, — подтвердил Лесовик, и ему показалось, что он сказал про себя те же слова.

— И еще кое-что хочу я сказать тебе, Лесовик, чтоб и это ты знал.