Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Господи-божеее… — выводила бабка Воскреся тоненьким голоском. — Зачем ты у нас ее отнял, куда увел, божееее… А ты, Мария, на кого нас оставила? Зачем не сказала, что в дальний путь собралась? Какие холодные у тебя рученьки-ноженьки! Ты слышишь меня, Мария, слышишь, как дом твой примолк, и деревья примолкли, листочки и те не шелохнутся… Господи-божеее…

Двое мужиков молча сидели под навесом и слушали. Спас зашевелился, и Лесовик попросил срывающимся голосом:

— Спас! Не уходи!

— Хорошо, не уйду, — сказал глухо Спас.

— Не бросай меня, Спас!

— Ладно, — еще глуше произнес Спас. — Сам знаешь, не брошу. А то, что ты за мной ночью приходил… дважды… оставим. Не думай об этом. Будь я на твоем месте, я бы тебя тоже услал куда подальше. — Спас замолчал и, тяжело дыша, добавил: — Когда ты начал в ворота дубасить, я подумал: «Вот, опять пришли. Четырех лет им показалось мало!» Четыре года я землю копал, комаров кормил!.. Потом смотрю, ты того… босой и один…

— Не бросай меня, Спас, — повторил, как во сне, Лесовик.

— Не брошу, — твердо сказал Спас. — Сам знаешь, не брошу.

Они замолчали и снова прислушались к плачу бабки Воскреси. Она рассказывала миру истину о Марии, а притихшей Марии — истину о мире.

Осел остановился на мосту в теплой дорожной пыли. Два мешка с зерном, лежавшие на вьючном седле, покачнулись в последний раз и замерли. Замер осел, окаменел, словно всегда стоял на мосту и никогда с него не сходил.

— Ну вот, стал, как осел, посреди моста, — добродушно сказал Спас. — Давай, давай, Марко, пошли, совсем немного осталось.

Осел или не понял его слов, или не пожелал понять. Он не повернул большой серой головы, не повел длинными ушами в сторону хозяина — голос пролетел мимо его ослиных ушей и канул в мелководье зеленой речки. По горячему парапету каменного моста зигзагом пробежала серая ящерка и замерла, маленькими антрацитовыми глазками заглядевшись на большого серого осла, нагруженного мешками с зерном.

Спас шагнул и сунул руку под седло, теплая ослиная шкура ощутила прикосновение, но не передернулась. Рука погладила шкуру, прошлась по ослиной шее и легла на затылке между ушами.

— Ну давай же, — повторил Спас и понял, что и от этих слов результата не будет.

Гнев разразился внезапно, поднял и сжал в кулак ласкавшую руку. От тяжелого удара голова Марко загудела, как колокол. Но он не сдвинулся с места. На другом берегу в знойном мареве трепетали ракиты. В кукурузнике, посвистывая, хозяйничали шустрые дрозды. Спас перегнулся через парапет — внизу, в зеленой воде, разметавшись, спали водоросли. Стайка мелких рыбешек стремительно юркнула в глубину возле берега. Там, в тени, дремали бородатые корневища. На тонком прибрежном песочке рядом с бесчисленными следами копыт лежали испеченные солнцем коровьи лепешки. Пахло прогретой тиной.

— Ну что ж, — сказал Спас, глядя в круглые глаза длинноухого, полные беспредельного равнодушия. — Мне не тягаться с тобой, казанлыкским упрямцем, стой себе на солнцепеке с мешками на спине, а я пойду выкупаюсь.

Спас разделся в тенечке и вошел в реку. Обнимая воду широко разведенными руками, он направился под мост, к омуту. Его белое мускулистое тело опустилось в глубину, он попытался достать ногами дно, но не смог — как бы речка ни пересыхала, в этом месте никогда нельзя было достать дна. Он нырнул, сделав несколько гребков, переплыл омут и, выйдя на мелкое место, улегся в воду на камни.

Перед ним на высоком берегу торчала старая черпалка — длинный шест с веревкой; к нему когда-то привязывали ведро, черпали воду из речки и поливали бахчу. Сейчас не было ни веревки, ни ведра, остался только почерневший от времени шест.

— Привет, старая черпалка! Все стоишь, а бахчу деда Стефана кооперативный кукурузник слопал, — сказал Спас.

— Никто ее не слопал, — отозвался сверху чей-то голос.

На берегу, среди выгоревшей, поникшей травы что-то зашевелилось. Потом показались седая борода и седой чуб деда Стефана.

— Никто ее не слопал, — повторил он.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Спас и снова улегся животом на теплые гладкие камни — вода, набегая, ласкала ему лопатки.

— Лежу, — ответил дед Стефан. — Лежу и смотрю, докуда поле дошло, глазами его меряю.

— Зачем это тебе?

— Да так, меряю, — настойчиво повторил дед. — Чтобы знать.