Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Универмаг сиял витринами в центре села. Его готовили к открытию, и Козырин пропадал там целыми днями. Сам лазил по стеллажам, делал выкладку товаров, ругался с городскими оформителями, которые хотели поскорее столкнуть работу, получить деньги и уехать домой.

Открытие назначили на субботу. Вечером в пятницу приехал Кижеватов.

– Гляди у меня, завтра Воронихин будет, – голос у Кижеватова звучал устало, лицо помятое, под глазами необычно большие мешки. Козырин удивился: даже в самых сложных передрягах он никогда его таким не видел.

Обошли универмаг – чистота, разноцветье пластика. Придраться было не к чему. Да Кижеватов и не собирался придираться, думал о своем.

– У твоей матери пожевать чего найдется? Поехали, посидим.

Дом Козыриных был добротно срублен, но ветшал без хозяйского догляда. Кижеватов критически осмотрел его, проворчал, входя в сени:

– У тебя, Козырин, руки из задницы растут. Дом-то как запустил.

– И не говорите. – Мать, почувствовав поддержку, завела старую песню: – Сколь уж раз толковала. Все некогда. Продавай, говорит, дом, переезжай ко мне. Казенное-то оно не свое: седни есть, завтра нет. А тут свой дом, отцовский. Ничего делать не хочет, все работа да работа. Приедет раз в год, да и то с хороводом, напылят машинами, погулеванят – и поминай, как звали. – Повернулась к сыну: – Медом тебя, что ли, намазали, все вокруг вертятся?

Козырин не отвечал, чувствовал свою вину перед матерью. Спросил Кижеватова:

– А кто еще, кроме Воронихина, будет?

– Да ну их, – махнул тот рукой. – Хватит о магазине, надоело хуже горькой редьки.

Мать, быстро накрыв на стол, ушла. Кижеватов смотрел в окно, тяжело сопел.

– Дожился до ручки, – он вдруг тряхнул головой и опустил ее. – Знакомых целый район, а друга помянуть не с кем. Друг у меня помер. Эх, мать моя… Ну, давай. Не чокаются на поминках.

Навалившись пухлой грудью на стол, Кижеватов смотрел на Козырина. Лицо у него обмякло, казалось еще толще, глаза покраснели, нижняя губа подалась вперед. Плечи устало сгорбились. За столом сидел другой Кижеватов, которого Козырин не знал.

– Такой мужик помер, такой мужик… – Тихо положил ладони на стол. – Фронтовой друг, Ленька Захарин – лучший разведчик в дивизии. С нейтралки меня на себе вытаскивал. А я на похороны не поехал – стыдно, и на мертвого смотреть стыдно. Он мне письмо перед этим написал: приезжай попрощаться, долго не протяну. А у нас как раз комиссия, помнишь? Побоялся, что без меня напортачат… Ленька, Ленька… Командир полка ему под Харьковом свой орден прикрутил за «языка»…

На улице стемнело, зашуршал дождь. В темноте, в шуршании дождя вспыхивали беззвучно августовские зарницы, предвещая скорую осень. На несколько мгновений мутно озарялись кусты в садике, изгородь, виден был густой отвесный дождь – и все исчезало. Кижеватов, кряхтя, поднялся, подошел к окну и распахнул створки. В избу дохнуло влажной прохладой.

Козырин не знал, что говорить, молчать тоже было неудобно. Вертел на столе вилку.

– Удивляешься, поди, с чего это старик разоткровенничался?

– Да нет.

– Ладно, молчи, знаю. – Кижеватов не поворачивался, говорил в открытое окно, в шуршащую темноту. – Я тебя сразу на заметку взял. Люблю тех, кто своей головой пробивается. Ну, думаю, помогу парню в люди вылезти. А чему учу? А? Еще года два, обкатаешься, как кругленькая галька, все ходы-выходы узнаешь, на мое место сядешь. И привыкнешь. Про себя подумаешь, что дрянь, а смолчишь, у гальки ж углов нет. Вот скажи, знакомых у тебя много?

– Порядком.

– А друзья? Будет у него одна рубаха, он снимет и тебе отдаст? Нет у тебя таких друзей. Пнут нас завтра – все мимо пройдут и не поздороваются. А я вот знаю это, а все равно за стул держусь, боюсь потерять. Один был Ленька на всю жизнь. Тебе не понять. Я после армии пришел, грудь звенит, лейтенантские погоны, шесть классов образования и двадцать три года. А умел только быкам хвосты крутить. Двенадцать лет на учебу ушло: школа, техникум, институт – и все после работы. Каково? Попробуй теперь отдай все это и стул в придачу за здорово живешь! Вот и получился флюгер на ветру. А надо ли? Черт возьми! – стукнул кулаком по подоконнику.

– Трофим Афанасьевич, давайте спать. Я постель разберу.

– Давай спать. Эх, мать моя…

Он долго укладывался, стонал, всхрапывал, еле угомонился. Козырин накинул дождевик, вышел на крыльцо. По деревне в беспорядке были раскиданы мутные от дождя пятна фонарей. У соседей тревожно мычала корова, наверно, пугалась ярких зарниц, не унималась: они пыхали и пыхали в небе. Неприютно и одиноко стоять на крыльце. Козырин заторопился в дом.