Михаил Щукин: Жестокий спрос

К вечеру над маленькой лесной Касьяновкой стабунились тугие, пузатые тучи. Разродились они густым ливнем. В чернильной темноте упруго шумело, булькало. Но вот небо наполовину раскалывалось белой, извилистой молнией, и тогда все звуки проглатывал оглушительный грохот грома, от которого вздрагивала земля.

И так всю ночь, до рассвета.

Сквозь сон слышала Анна шум ливня, грохот грома и сквозь сон же ощущала, как болит и тревожится у нее сердце. Не от боли щемит и тревожится, а от предчувствия. Хотела проснуться, но не могла — крепко спалось после длинного жаркого дня, проведенного на пашне, где пололи картошку.

Григорий Фомич тяжело, по-стариковски всхрапывал, кашлял, надсажая прокуренную грудь, натягивал на себя одеяло — в избе от дождя было прохладно.

Гудела вода, сполохи молний выхватывали из темноты крыши домов, в ложбинах накапливались лужи, полнехонькими были ведра и ванны, поставленные под желобами.

Утром, когда сильно промоченная земля подсыхала под ярким солнцем, когда шел от нее, как от парного молока, теплый дух, они встали, занялись обычными делами. Анна готовила курицам и вдруг тревожно выпрямилась над кастрюлей, приложила к груди руку. Ее бесцветные, полинялые губы сморщились.

— Неладно, Гриша… Сердце щемит. Ночью спала и сквозь сон чую — щемит.

— Захворала, поди.

— Нет. Беда какая-то… Сердце щемит.

— Ну, тоже мне, гадалка! — Григорий Фомич сердито мотнул кудлатой головой.

Анна не ответила, протяжно вздохнула и сняла с плиты кастрюлю. Пошла в летнюю сарайку, где держали кур.

Сначала Григорий Фомич услышал, как тяжело, железно звякнула полная кастрюля, а следом услышал глухой, страшный в своей безысходности стон. Кинулся к сарайке. Увидел, что Анна медленно сползает на землю, ловит руками воздух. Хотел придержать ее и замер, наклонясь вперед высокой, сутулой фигурой.

В углу сарайки, широко раскинув босые ноги, измазанные грязью, на боку, лежал их младший сын Иван. На излом была повернута шея, вместо лица и головы — красное… Рядом, совсем рядом, двустволка со спущенными курками.

— Ы-ы! — Лишь бы куда-нибудь отвести взгляд, поднял глаза вверх. В дощатой крыше сарайки, пропуская вниз лучики солнца, светились пробоины от крупной картечи.

Ничто не может так изменить дом, как смерть, войдя в его стены. Еще недавно здесь было привычно, обыденно, а сегодня невидимая, но властная сила все переделала по-своему. Распахнула настежь тесовые ворота, привела толпу людей, поставила в переднему углу гроб и завесила зеркала темными платками и шалями.

Жара стояла страшная, от гроба шел сладковатый запах. Сгорбившись, Григорий Фомич тупо смотрел на широкие, рабочие руки сына, покорно сложенные на груди. Ногти посинели, а пальцы стали белыми, как после бани. Больше смотреть было не на что. Голову Ивану замотали целлофаном и прикрыли простыней. Остались на виду лишь покорно сложенные руки.

Анна, закутанная в темный платок, с распухшим, красным лицом, раскачивалась над гробом, ухватившись за его черную кромку.

— Сыночек ты мой родненький! Да как же я тебя прокараулила! Ведь ныло же у меня сердце-то ночью, звал ты меня, наверно! Да почему ты меня не разбудил, да почему я тебя прокараулила! Пришел бы да рассказал! Да что тебя заставило такую страшную смерть принять!

Светка, молодая жена Ивана, года два назад им свадьбу сыграли, сидела тут же, рядом с Григорием Фомичом, низко опустив голову, иногда вскидывала ее вверх, громко вскрикивала:

— Ванечка!

Многолюдно, жарко и душно было в избе. Голова у Григория Фомича разламывалась от боли. Он поднялся с табуретки, по живому коридору расступившихся людей выбрался на крыльцо. Долго, недоумевающе смотрел на красную крышку гроба, прислоненную к перилам, словно пытался сообразить — откуда и зачем она здесь?

Следом за ним на крыльцо вышел сват, Семен Анисимович Корнешов, потоптался рядом, вздохнул:

— Что же он наделал, а, Григорий? Подарок нам на старости лет. Чего, спрашивается, еще надо? Сыты, одеты…

Григорий Фомич тупо смотрел на свата, слышал, как тот говорит, но понять ничего не мог. Свата он не любил, но сегодня не время считаться старыми обидами. Григорий Фомич благодарно кивнул.