Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

Андрей сел за телефон. В одном из колхозов должны были выполнить годовой план по сдаче молока, туда он первым делом и позвонил. Через полчаса, когда уже написал информацию, открылась дверь, и в кабинете появился Рябушкин, заведующий отделом писем, где Андрей числился литсотрудником. Он стянул с головы лохматую шапку, протер отпотевшие с мороза толстые стекла очков и глянул на часы.

– Кажется, не опоздал. Приказ по первой полосе, как я понимаю, отдан. Тороплюсь исполнить.

Скинул шубу, такую же лохматую, как шапка, и, лишившись шубы и шапки, словно уменьшился в росте. Невысокий, худенький, чуть сгорбленный, с маленьким худым личиком, Рябушкин напоминал взъерошенного задиристого воробья, только что потрепанного в драке.

– Телефон свободен? Начнем трудиться.

Рябушкин все делал быстро, легко: крутил телефонный диск, рассказывал Андрею свежий анекдот, смеялся, но, дозвонившись, тут же обрывал смех и разговаривал серьезным голосом, быстро записывал на листке своим неразборчивым, раздерганным почерком цифры и фамилии. Положил трубку, повернулся к Андрею.

– И последний анекдот…

Но рассказать не успел. Их прервал редактор. Павел Павлович Савватеев, прозванный за свой норовистый характер и упрямство Пыл Пылычем, хмуро поздоровался, откинул назад совершенно седые, но все еще густые к его шестидесяти годам волосы и веером раскинул перед Рябушкиным машинописные страницы.

Он ничего в них не подчеркнул, как обычно, не оставил на полях птичек.

– Не пойдет.

– Почему? Почему не пойдет? – Рябушкин легко вскочил со стула и повернулся спиной к подоконнику, упираясь в него руками. – Объясните.

– Ты прекрасно знаешь.

– Нет, вы объясните!

– Не буду я ничего объяснять. Одно тебе, Рябушкин, скажу – вижу я тебя насквозь. Понимаешь – насквозь. Отсюда всё и вытекает.

Савватеев ушел, а Рябушкин сердито перекинул через стол листки.

– Вот как, Андрюша, писать в наших условиях критику. Дальше корзины она не идет. Ты почитай, тут каждое слово правда.

Андрей прочитал. Рябушкин писал, что в трех совхозах большие приписки в строительстве, переплачивают деньги шабашникам, что местная ПМК регулярно заваливает план. Особенно досталось ее начальнику Авдотьину. Прочитал и недоуменно развел руками:

– Что-то не понятно. Похлестче печатали.

– В том и дело, что печатали-то раньше, да все общо. А у меня конкретные фамилии. Ссориться старику уже не по силам.

– Ну, ты брось, шеф не из трусливых.

– Был, Андрюшенька, был. Дело к пенсии. Вообще-то и мне скоро четыре десятка стукнет. Пора переходить на лирику: «Рано утром, – Рябушкин встал из-за стола и торжественно развел руки, – когда еще рассвет не занялся над селом, знакомой тропинкой, по хрустящему снегу Марья Ивановна идет на ферму…» Прекрасно и хорошо – никого не колышет.

Андрей засмеялся. Рябушкин никогда не писал о «знакомых тропинках», после его фельетонов в редакции разом взрывались все телефоны, но он никогда не терялся – спорил, отругивался и потом все начинал сначала.

– Пожалуй, мы не доживем до твоих тропинок.

– Все может быть, Андрюша. Еще вот так раза два по лбу вдарят…

По коридору снова зацокала острыми каблучками сапог Нина Сергеевна.

– Андрюша, где информация? Полосу надо сдавать.

– Несу, Нина Сергеевна, на машинку несу.

– Медленно, мальчики, медленно работаем. Резину тянем!

Андрей схватил листок со своей информацией, вышел из кабинета и, выходя, увидел – Рябушкин, поджав и без того тонкие губы, комкает и рвет рукопись статьи.

После обеда собрались в редакторский кабинет на планерку. Андрей зашел первым и занял свое обычное место в углу за длинным полированным столом. Ему доставляло удовольствие смотреть, как заходят другие.

Вот, стукнув дверью, быстро, словно впрыгнул, в кабинете появился Рябушкин, кинул на стол тонкий, измятый блокнот, сел, дернул плечами и, глянув на Савватеева, отвернулся к окну. Дверь отворилась медленно, широко, и через порог неторопливо перешагнул замредактора Владимир Семенович Травников. Замом Владимир Семенович работал уже двадцать лет, и редакцию без него невозможно даже представить. Был он очень высокого роста, носил коротковатые брюки и сорок пятого размера ботинки на толстой бесшумной подошве. Он осторожно ходил, мягко и неслышно ставя ступни, осторожно здоровался, подавая длинную слабую руку, осторожно разговаривал, подолгу подбирая слова и заполняя паузы протяжным «э-э-э», поэтому, когда он начинал рассказывать какую-нибудь историю, все маялись, дожидаясь ее конца.