Михаил Щукин - Морок [сборник litres]

– Да как Колю оставлю, от груди еще не отнимала, да и Егор не видел.

– Не помрет, накормим.

– Нет, с сыном поеду.

Свекор глянул на свою тоненькую большеглазую невестку и махнул рукой. Тоже, видать, упрямая, не переспоришь.

Выехали в тот же вечер. На следующий день добрались до села, где был заезжий двор, там договорились с попутной подводой, и свекор, не очень-то разговорчивый, тяжело сморкаясь в рукавицу, буркнул:

– Скажи Егору – пусть без оглядки воюет. Прокормим мы тебя.

Повернулся и пошел. Только тяжело захрупал снежок под его большими пимами.

Лишь через двое суток оказалась Наталья в городе.

Сроду там не была, заблудилась. Ноги уже не держат. Насмелилась, подошла к командиру, рассказала. Душевный командир попался, довел до самых ворот, на которых была нарисована красная звезда. Поговорил с часовым, и тот кому-то крикнул, чтобы позвали Агарина. Вдруг ворота открылись и послышалась тяжелая поступь. В полушубках, в валенках, молча и грозно шли солдаты. Кто-то крикнул из строя:

– Эй, бабочка, это ты к Агарину?

– Я! – кинулась вперед Наталья.

– На отправку они пошли. Дуй на станцию, может, успеешь. Вот по улице прямо, не сворачивай.

Не помнила Наталья, как бежала впереди солдатской колонны по улице, как упала несколько раз, не слышала, как испуганно ревел Коля. Бежала, а не поспела. Эшелон медленно набирал ход, она кидалась от одной теплушки к другой, спрашивала, но никто не знал Агарина. Наконец крикнули:

– Он в первой теплушке!

Кинулась туда, но ветер качнул над паровозной трубой густую черную ленту дыма; раз, еще раз, сильнее, дернулись теплушки, чаще застукотили колеса. Эшелон, забитый крепкими мужиками с обветренными лицами, тянулся мимо. По откосу, по непритоптанному снегу, засыпанному сажей, из последних сил, спотыкаясь, бежала Наталья и сквозь слезы не сразу заметила, что эшелон скрылся, истаял в белизне свежего снега. Обессилела, села на откос, прижимая к себе ребенка, закутанного в теплые шали. А мимо нее, почти без перерыва, гудели и проносились все новые эшелоны.

Какие-то солдаты, уже под вечер, подняли ее, отдали мешок, который забыла она возле ворот со звездой, отвели в маленькую комнатушку при вокзале, где Наталья и просидела всю ночь, не закрыв глаз.

Мужикам – воевать, бабам – ждать. Бывшего крутояровского сплавщика Егора Агарина военная судьба крепко пытала на прочность. Из-под Москвы да в Сталинград, как из огня да в полымя. Ранение, госпиталь. На формировке, проходя мимо строя, напротив него остановился хмурый капитан со свежим шрамом через всю щеку. Оглядел, словно измерил и взвесил широкоплечего, рослого парня.

– Выйди из строя.

Еще нескольким солдатам сказал то же самое, построил их и увел с собой. Так Егор попал в десантный батальон. В это самое время и догнало его письмо из родного Крутоярова. Писали мать с отчимом, что скурвилась его Наталья, спуталась тут с приезжим. «Говорят, будто ранетый, а на самом деле, по-нашему, чистый беглец. За бабьим подолом прячется. А ты, сынок, из головы ее выкинь, и, как домой вернешься, мы тебе какую хошь невесту подыщем, слава богу, их теперя у нас хоть пруд пруди».

После такого известия Егор письма жены сжигал не читая. Даже матери писать перестал. Закаменел. Все искал смерти, в самую пасть ей залезал, а она медлила, не торопилась. К концу войны грудь дородного усатого гвардейца была завешена наградами, а в груди от этого звона легче не становилось.

Не легчало на душе и у Натальи в далеком Крутоярове. Она писала письмо за письмом, рассказывала, что случилось. Не знала ведь, что горят ее письма от огня немецкой трофейной зажигалки непрочитанными. Ломала свою гордость, шла к свекрови.

– Опять приперлась? – недовольно ворчала старуха. – Чего надо?

– Живой?

– Бог милует. А тебя забыл, из головы выкинул. Потаскуха.

Убитая, тащилась домой, в свою засыпуху. Горели на ладонях кровавые волдыри от тяжелого багра, ныли промоченные, простуженные ноги. И новый день казался еще страшней, чем прошедший. Павлу отправили на дальний лесозавод, наведывалась она изредка – в баньке помыться да бельишко сменить. Колю оставить было не с кем. Утрами Наталья ревела вместе с сынишкой, привязывая его ремнем к ножке стола, чтобы тот никуда не убежал и не добрался до печки. На табуретке оставляла чашку с похлебкой и ломоть хлеба. Ворочала на сплаве тяжелые мокрые бревна, а мысли в каждую минуту были дома. Прибежит в засыпуху после работы – глаза бы не глядели. Парнишка наложит вокруг стола. И пол весь, и сам до ушей… Не выдерживала Наталья, колотила сына по худенькому тельцу, спохватывалась, обнимала его и плакала. Коля к тому времени уже лепетал, жаловался: