Юрий Купер - Сфумато

А теперь лучше уснуть, укрыться одеялом и попытаться что-нибудь вспомнить из прошлой жизни, когда я был еще в состоянии скучать.

Несколько дней назад случайно встретил Коринн, дочь Пэп и падчерицу Альдо. Она торопливо шла, почти бежала в сторону набережной. Увидев меня, – я сидел в «La Palette», думая о странном поведении Жерара, – она улыбнулась. Похоже, радость встречи была искренней.

– Это ты? – спросила она удивленно.

– Возможно, – ответил я. – Может, присядешь?

– Ненадолго. Я бегу на выставку Пикассо у Лебука, просто хотя бы отметиться. Ну а потом, если ты свободен, можем поужинать.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил я.

– Ну, бокал шампанского.

С выставки Коринн вернулась довольно быстро.

– Где мы ужинаем? – спросила она, присаживаясь за стол.

– В «Липпе» подходит?

Я не видел ее со дня кремации Альдо. Что-то наподобие наших поминок проходило в небольшом кафе, расположенном рядом с крематорием. Был пасмурный осенний день. Накрапывал дождь. Собравшихся было не много, но поскольку кафе оказалось тесноватым, то все сидели прижавшись друг к другу.

Художников было только двое – Джим Дайн и я, остальные – близкие друзья и родственники. Кого-то я смутно помнил, некоторых видел впервые.

Я прилетел из Нью-Йорка. В тот момент после тазобедренного перелома я передвигался при помощи костылей. Их наличие, очевидно, обращало на себя внимание.

Коринн посадила меня за свой стол, где они сидели рядом с Катрин.

– Ты что, больше не куришь? – спросила Катрин.

Я достал мятую пачку «Мальборо».

– Выйдем на улицу, я бы тоже покурила, – сказала она, сопроводив приглашение мягкой улыбкой.

На улице мы молча закурили. Я не знал с чего начать. Кроме банального «Как ты?» ничего не приходило в голову. Мы вернулись в кафе. Перед тем как войти в зал, она сказала:

– Не пропадай, звони, когда будешь в Париже.

Так говорят, когда не знают, что сказать.

А может, мне ее равнодушие только показалось. Я вообще редко вникаю в смысл стандартных фраз, он почти всегда очевиден. Труднее понять, почему нам говорят те или иные слова.

Потом подали еду. Салат оливье, ветчину. Есть совсем не хотелось. Я просто пил, стараясь не встречаться глазами ни с кем из собравшихся. Да и с Катрин тоже, хотя ее глаза излучали нечто похожее на нежную грусть. Она потягивала белое вино.

Джим Дайн долго произносил свой спич. Он говорил на английском. Думаю, что большинство собравшихся постепенно теряли интерес к его монологу, тем более что принесли горячее.

Я часто думаю о тех, кого мы теряем. Почему мы бежим от людей, с которыми могли бы связать свою жизнь? Что нас пугает? Раньше, в эпоху шестидесятых, это называлось профсоюзом. «Это не мой профсоюз», – часто говаривал Кирилл, когда очередная «она» не вызывала в нем любопытства.

Здесь, сидя в этом кафе на прощальном ланче с Альдо, я почему-то думал о театре Арджентина в Риме, на сцене которого состоялась премьера спектакля Никиты «Платонов» с Марчелло Мастроянни.

Катрин, Альдо, Пэн и Коринн были моей группой поддержки. Во всяком случае, мне хотелось так думать.

Я встречал их в фойе. Они все выглядели, как какие-то сказочные персонажи, прилетевшие из другого мира. Все в них мне казалось неземным. От них исходило если не сияние, то нечто, что Митя называл божественным.

Катрин была в черной шубе а-ля рюс из каракульчи.

– Это для тебя, – бросила она, снимая медленным движением пояс.

Я проводил их в ложу, а сам пошел к осветителям. Сидя там, смотрел не на поднимающийся занавес, а на них, мерцающих в угасающем свете начинающего представления.

На сцене появился интерьер дома Генеральши. Вернее, он еще только угадывался. Где-то в углу в маленькой детской кровати просыпался мальчик. Косой луч прожектора освещал только его кроватку. И вдруг откуда-то с крыши дома, там, где я построил голубятню, сорвалась стая голубей, которые полетели по всему залу. Это было незабываемое зрелище.

Зал от неожиданности пришел в неописуемый восторг. Сделав несколько кругов, голуби вернулись в голубятню и тихо расселись по жердочкам. Публика захлебнулась в аплодисментах. Надо отдать должное Никите, он умел дотрагиваться до самых ностальгических или эрогенных зон искушенных зрителей.

Финал спектакля был грандиозен. Вся махина этой пятиэтажной декорации, с верандой, голубятней, вдруг разделившись на две равные части, начала раздвигаться, медленно уползая за кулисы. И перед зрителями открылся незнакомый, невидимый до сей поры огромный, уходящий в глубину парк. Он как будто просыпался в дымке тумана. Его глубина казалась бесконечной. Я помню, мы скупили все искусственные кусты и деревья в римских цветочных магазинах. И всю эту искусственную парковую зелень я покрасил серебром и нашил на тюль в несколько рядов. Поэтому иллюзия глубины была настолько убедительна, что парк, казалось, не имел конца.