Януш Гловацкий - Польский рассказ

— Ну какое тут недовольство? Наоборот, радовался бы!

— Вы думаете?.. — Дзерлацкая снова смотрит на будильник и что-то переставляет на плите.

— Я думаю, что он бы гордился своей храброй дочкой, которая может за себя постоять и так любит мать…

Лицо Дзерлацкой прояснилось.

— Да уж об этом и говорить нечего, она просто с ума сходила со страху за меня.

— А вы с ума сходите со страху за нее… Так ведь?

Я сказала и тут же пожалела. Она сразу переменилась в лице. Я поспешила добавить, что Дануся не без оснований беспокоилась о матери. А уж ей беспокоиться о Данусе нет ни малейшего смысла. Ведь не станут же немцы хватать в вагонах детей. Даже немцы.

Дзерлацкая снова успокаивается. Такой я и запомнила ее на всю жизнь. Больше я никогда не встретила ни ее, ни Данусю…

Несколько раз в ту зиму я ездила поездом в Варшаву. Иногда мне казалось даже, что я слышу детский голос в хаосе всевозможных выкриков о конфетах, леденцах с начинкой, ирисках, сигаретах, булочках. Но нет, это был не ее голос.

Пожилой мужчина с чемоданом, набитым пончиками — свежими, с арахисом; хорошенькая черноволосая девочка с мясными пирожками; но Данусю я не встретила… Женщины, согнутые под тяжестью мешков или бидонов с молоком, женщины с огромными, но легкими узлами, с пустыми бидонами. Подваршавские мещане-торговцы в высоких сапогах и синих картузах; обнищавшие интеллигенты в очках и с портфелями; местечковые бойкие торговки, что ездили в Варшаву за товаром и возвращались из Варшавы с товаром. Но Дануси не было…

Гармонист, знающий все станционные буфеты и всех завсегдатаев вагонов, подмигивал фамильярно и плутовато и под фальшивый аккомпанемент напевал пропитым, но приятным голосом: «Как красива моя девушка!» Тут же немолодые бывшие певицы, иззябшие и голодные, из последних сил старательно распевали старомодные трио. Элегантные с виду пассажиры неожиданно раскрывали чемоданчики с ножничками, гребешками и «ассортиментом» иголок в пакетиках. Вагоны шумели сделками, болтовней, куплей-продажей, товаром, обменами, рассказами о «рейсах»: там убили, здесь схватили, кого-то расстреляли. Все это время от времени вдруг умолкало, прерванное взглядом угрюмых глаз из-под немецкой каски, и вновь шумело после того, как затихали тяжелые немецкие сапоги. Нормальная вагонная жизнь шла своим чередом, но Дануси не было…

Наверное, она ездит в другие часы или простудилась и сидит дома. Надо бы зайти к ней…

Честно говоря, мало я о ней думала. Может, раз-другой мелькнула беспокойная мысль о ней, но жизнь была полна делами, заботами, беспокойством. Однажды в Раздымине при выходе из вагона промелькнули зеленовато-седые усы, добродушно-хитрые глаза под синим картузом, — Ягодзинский собственной персоной, в куртке, в высоких сапогах, с жестяной трубой для печурки в одной руке, со свертком в желтой бумаге — в другой.

При выходе он было затерялся в толпе, но у калитки, где отбирали билеты, снова появился. Мы пошли вместе. Я спросила, как поживают его квартирантки, как процветает Данусина торговля пирожками.

Он приостановился.

— Так вы ничего не знаете? Немцы убили ее в Марках. Недели три назад…

Я прислонилась к стене.

— Но ведь немцы до сих пор не убивали детей в вагонах…

Он огляделся вокруг и зашептал:

— Вы представляете: они, видно, следили за одним парнем, который передал ей что-то, а она спрятала в корзинку… Как только поезд тронулся из Марок, немец бросился на нее, а она, видать, не из пугливых… Поняла, что дело плохо, и все, что у нее было, выбросила в окно. Немец убил ее прикладом, но в корзинке ничего не нашел, кроме пирожков. А вы знаете, что она возила?

Я не знала. Стояла, прислонясь к стене, отчетливо видела прохожих, видела зеленоватые усы Ягодзинского.

— Можете себе представить… — Он еще раз оглянулся и прямо мне в лицо зашептал, отчетливо, по слогам: — За-па-лы для гра-нат! Вот-с, запалы для гранат… Представляете? Ведь ребенок!..

Я молчала. А он, переждав минуту, заключил:

— Хорошо, что я от них избавился. Вся семейка такая. Тот парень, говорят, ее брат, был сброшен с десантом в лесу… Отца немцы поймали с оружием, и неизвестно, жив ли он…

Я молчала. Не смела спросить о матери. Но он сам сказал, что она исчезла на следующий же день. Ушла. Выехала.

— Вы не узнали бы ее. Поседела, но держалась спокойно, ничего не говорила… Ну, мне сюда, а вам прямо…

Только теперь я заметила, что мы снова идем. Миновали лавку Войцешкевича со скрипящими дверями, из которых выходили люди. Ягодзинский остановился там, но потом опять догнал меня.