Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Типография Базилеску походила на казарму — красное кирпичное здание с грязными темными окнами. С полчаса, пока не пришел хозяин, они прождали в холодной канцелярии, где пол был покрыт резиновыми ковриками, а в высоком кресле, как страж, застыл сухопарый служащий в очках.

Было, должно быть, десять часов, когда дверь отворилась, и вошел, наполнив всю комнату запахом духов, плотный, цветущий мужчина. Все вскочили: и Антоникэ, и мать, и сосед. Базилеску даже не взглянул на них, пока не принял рапорта служащего. Потом, точно только сейчас заметив, что в канцелярии находится еще кто-то, он спросил приведшего их человека:

— Ты что, Кырломан?

— Да вот, хозяин, привел: это как раз тот малыш, которого вы хотели взять учеником. Ремеслу его поучить, чтобы он у вас мог себе на хлеб заработать…

Хозяин смерил Антоникэ взглядом с ног до головы, потом, призадумавшись, посмотрел в окно.

— Я беру учеников, но этот мал, он и до реала не дотянется…

И вправду Антоникэ был мал ростом; да и теперь, находясь уже в середине жизненного пути, он остался маленьким, — так и не вырос. Маленький, да удаленький, как любил он говорить своим приятелям. Не человек — огонь! Словно мать не молоком, а уксусом его выкормила!

— Сколько тебе лет? — спросил хозяин.

— Тринадцать, — соврал он, как подучил его сосед.

— Тринадцать? Пожалуй, ты подойдешь, — ведь ремеслу этому трудно научиться. К восемнадцати годам сделаю тебя подмастерьем, — двести лей в неделю. Это хорошие деньги!

Говорил он ласково, можно подумать — добряк. И откуда Антоникэ было знать, что́ скрывалось под этой хорошо выбритой, надушенной кожей?!

— Возьмите его, господин Базилеску! — настаивал Кырломан. — Он мальчик бедный. Матери будет помогать. Горемыки они несчастные! Отца у них нет, денег нет! Беда, да и только! Пять лет уже, как у этой женщины муж помер. Пусть хоть дитя ей на старости лег опорой будет!

Хозяин подумал-подумал, да и согласился:

— Хорошо, пусть остается. — И повернулся к своему служащему (тот продолжал стоять, чуть наклонив вперед голову, — ну просто соломенное чучело): — Отведите его постричься, вымойте, дайте халат и отправьте в цех.

Мать, которая до той поры молчала, проговорила: «Целую руку!» — и ушла.

Антоникэ и ел и спал в типографии. Домой приходил только в субботу вечером. А в понедельник в половине шестого утра он должен был уже подметать цех, — потому что «типографское искусство» с этого начиналось. С подметания.

Вот как жили-то! Их было двадцать учеников: слабые, бледные, чахоточные дети. Родители получали за них всего шестьдесят лей в месяц. Кров и стол, костюм к рождеству, пара ботинок на резиновых подметках, три жестких рубахи из холстины или чего-то в этом роде. Ах, нет, кроме того, зимой хозяйская жена давала им вместо пальто какую-то рвань из реденькой синей ткани, вроде той, что идет на матроски.

Спальня находилась на чердаке типографии. Десять кроватей на одной стороне, десять — на другой. Всегда холодная, плохо освещенная. Летом ты там жарился: солнце нагревало крышу и нечем было дышать; а зимой дрожал так, что зуб на зуб не попадал. Снизу страшно дуло. Пахло чем-то затхлым: старым тряпьем, дохлятиной, гнилой кукурузой, — так обычно пахнет в домах, где водятся крысы. По ночам крысы грызли сложенный в углу хозяйский картон; там был, должно быть, целый вагон этого картона, — хоть всю жизнь печатай из него обложки! Крысы — вот наследство, оставшееся от старого Базилеску! Что только не делали, чтобы от них избавиться! Мышьяк, капканы, кошки… Даже кошки и те мерли в этой типографии, — не выдерживали паров свинца и голодухи. Таких худых и несчастных кошек Антоникэ больше нигде не приходилось видеть!

Ученики были молчаливые, смотрели испуганно, враждебно. Только и спросили его — как зовут да откуда он. Все они были детьми прачек или бедняков с городских окраин; родители привели их сюда, чтобы избавиться от лишнего рта. У каждого из ребят было по восемь-девять братьев, тоже отданных маяться в чужие люди, для них рано начиналась суровая жизнь, нищета, нечеловеческая борьба за кусок хлеба. И они становились угрюмыми, радовались и смеялись разве что по большим праздникам.

Даже сейчас, при одном воспоминании об этом времени у Антоникэ сжимается сердце. На обед им давали пустые щи и тушеную картошку. Через день. Другое меню было: что-то вроде борща с фасолью, огурец и кусочек хряща. Кто не уходил по воскресеньям домой, получал от супруги Базилеску «праздничный обед»: кусок вареного мяса и пончик с повидлом. Работа начиналась ровно в половине шестого. Хозяину не спалось. В этот час он обходил цеха, инспектировал свое предприятие. Базилеску любил гигиену, — по крайней мере он это провозглашал, хотя и не принимал никаких мер, чтобы в наборном цехе не пахло уборной, а на линотипах не оставалась ядовитая окись свинца. Типография была похожа на улей: не пропадало даром ни одного сантиметра. Тонкие стены, казалось, вот-вот рухнут, хотя снаружи здание выглядело, как немецкий форт. Ученики подготавливали цеха. Надо было собрать и рассортировать бумагу, чтобы не расходовать ее без толку. Стоило Базилеску найти неиспользованный клочок бумаги — беда! Пол сперва поливался из железной коробки, приспособленной вместо лейки, а потом подметался. Затем раскладывался «инструмент»: он должен был быть под рукой у рабочих, которые приходили к половине седьмого. Ученики приносили колонки набора, реглеты, шпациевые клинья, металлические полоски и чернила для правки. А ремеслу обучайся как знаешь, урывками. Если, на твое счастье, попадется тебе толковый рабочий, — значит, кое-чему научишься. Ученики должны были пройти через все цеха. Сверху, от переплетной мастерской, до плоскопечатных машин. Годочка два подметаешь, потом тебя берет в работу мастер. Вот когда отведаешь вволю тумаков да брани! У кого не хватало настойчивости, тот попусту время терял. То принеси мастеру сигареты, то принеси воды, то притащи тяжелые колонки набора, протри машину; если ты в цехе плоскопечатных машин — налей керосину, подкати рулоны бумаги… Хоть в лепешку разбейся, все равно не успеешь. Но люди они были хорошие и желали ученикам только добра. «От колотушек моих тебе ума прибавится!» — говаривал Фане, самый свирепый из мастеров, с которым Антоникэ приходилось иметь дело. Фане был человек неплохой. Но на месте у него не постоишь. Не терпел он в людях лени. От него перенял Антоникэ необузданную страсть к работе, стремление все время что-то делать, все время двигаться.