Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Он захлопнул тяжелую железную дверь и поспешно спустился вниз. Части «клячи», вероятно, насквозь пропитались раствором. Да и времени прошло немало.

В зале плоскопечатных машин он повстречался с Ончикэ — начальником ночной смены. Ончикэ все знал, — это было видно по тому, как он на него посмотрел. Тоже хитрец! Не спалось ему.

— Что это я слышал, дядя Антоникэ, притесняют тебя, притесняют…

Антоникэ молчал. Они подошли к машине.

Тот снова:

— Так, стало быть, ты хочешь всех нас перегнать, хочешь поставить старуху на ноги?

Голос у него был чуть-чуть насмешливый. Он смотрел, как Антоникэ вытаскивает из раствора части машины…

— Что же, больше пяти тысяч ей вовек не напечатать. Удивляюсь я на тебя, Антоникэ. На твоем месте ушел бы я отсюда…

Кровь бросилась Антоникэ в голову.

— Знаешь что? Иди-ка ты куда-нибудь подальше и оставь меня в покое, — я занят.

Ончикэ недоуменно развел руками.

— Шут те знает, Антоникэ, никак я тебя не пойму.

И ушел.

— Теперь мы посмотрим, сударыня, — ворчал себе под нос Антоникэ. — Слыхали вы — пять тысяч… Погоди, мы еще поговорим…

Он собирал машину медленно, осторожно: желоб для типографской краски, барабан, валики… Теперь оставалось только найти, в чем загвоздка. Поршни ходили хорошо. Смазка пошла на пользу, но машина почему-то все-таки «чихала». На лбу у него выступил пот. Машина эта — как человек: на первый взгляд — в полном порядке. Все в ней было на месте, только один винтик не вращается как следует…

Какой же это винтик не вращается?

…Ты только посмотри на Филипаке. Пить он пьет, как все мужчины, но в меру. С работницами не путается. Занимается своим делом, держит себя как подобает разумному человеку. Вот и добился многого! А ты, Антоникэ, все со своими страстишками! Ведь сказано же: «Никто не имеет перед партией вечных заслуг». Если даже ты раньше огонь глотал, не знаю что делал, но теперь сбился с пути, — на почет не надейся. Коммунист должен быть человеком цельным, чтоб посмотреть на него и сказать: «Вот это человек!» Давай-ка начнем сначала, подумаем, на чем ты свихнулся. Подумай-ка хорошенько, в чем у тебя загвоздка, дорогой Антоникэ! В чем она?

Не торопись…

Итак, кто был всех зубастее, когда дело доходило до споров с Базилеску? Кто не принял от хозяина ни одной подачки?

Ну, кто? Ты и Филипаке! Помнишь? Каждый год на рождество хозяин приглашал к себе домой учеников, чтобы раздать им кой-какие подарки. Жил он во дворе типографии, там, где теперь клуб, — самый красивый клуб в Бухаресте, как хвастается Антоникэ перед знакомыми.

Сколько зажигалось огней! Базилеску встречал их в дверях. Он был одет в черный костюм и говорил медовым голосом, — такого голоса рабочим не приходилось у него слышать.

«Сегодня день примирения, — говорил он с елейной улыбкой. — Вот видите, я вспомнил о вас и хочу вам кое-что подарить…»

Он думал, что таким образом очищается от грехов.

Дети, дети! Что они понимали? Их манили огни наряженной елки, тепло комнат и обещание подарков. Фане-губастый говорил в цехе:

«Не лезьте туда, не то я все ноги вам переломаю! Пирушку устраивает, а? Да кто вы такие? Попрошайки? Чтоб ему!.. Он вам милостыню подает, думает, все грехи свои замолит кульком дрянных конфет! А откуда он берет эти деньги? Все у вас же, у вас!.. Эти конфеты — пот ваш, ваши слезы, подслащенные сахаром…»

Антоникэ тоже сходил разок. Не вынесло сердце. Поднялся по лестнице из дорогого дерева, застеленной коврами, и, ослепленный светом люстр, застыл на пороге. Там, внутри, было тепло, толпилось много народу, — хозяйские прихвостни и несколько благоухающих духами дам. Прямо перед ним, в глубине белой, празднично убранной гостиной, стояла елка; она вся сверкала блестками, огнями, — ну просто глаз не отвести. Пахло растопленным воском, куличами и хвоей.

Сердце у бедняка озлобленное. Лучше его не тронь! Какие там стояли стулья в чехлах! Что за картины! При воспоминании о словах мастера у Антоникэ покраснели уши. Вдруг кто-то потащил его назад, к выходу. Хозяин, бледный, злой, дергал Антоникэ за руку.

— Болван, почему не вытер ноги?! Испортил мне ковры, хамское отродье!

А он-то на мгновение позабыл о хозяйских пинках, о ругани, о холодном цехе, воняющем уборной!.. Жена Базилеску что-то крикнула своему супругу на иностранном языке и привела Антоникэ назад.

— Ну-ну, малыш, это ничего! Следующий раз не забудь вытереть ноги!

Глаза его наполнились слезами, он хотел убежать и не мог. Даже этот жалкий праздник они ему отравили. Ну что бы случилось оттого, что он немного запачкал этот ковер, — мир бы перевернулся?