Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

Работал я все лето, как и раньше. Урожай неплохой снял. А все-таки осенью, когда стали собирать урожай, понял я, что побил меня Думитру со своей бригадой. Святая правда. Я собрал около двух тысяч со своего гектара, они три с половиной тысячи с каждого со всех двадцати. Земля вроде бы одна и та же, да я в свою и навозу больше подкинул. Но этот каналья Думитру четыре раза окучивал свою кукурузу, ухаживал за ней, не то что я. Разве у меня было столько времени кукурузу обхаживать? Не было… Сено пошло, потом жатва, свекла, табак… Сам понимаешь, работы хватает.

Э… э… э… вот тут-то и пошли мои напасти. Наверное, за неделю до рождества понадобилась мне сермяга, и никак не мог я ее отыскать.

— Где моя сермяга? — спрашиваю у жены.

— Тодераш взял в клуб. Какой-то спектакль ставят. Надень что-нибудь другое.

— Даже не спросил меня, дьявол.

— А зачем ему тебя спрашивать? Он и сапоги взял, шапку, рубаху, ту, что тебе нравится…

— Что он — взбеленился, что ли?

— Успокойся. Он берет и приносит их назад всякий вечер.

Я и успокоился и даже забыл об этом. А перед Новым годом в День Республики [25] 30 декабря — день провозглашения Румынской Народной Республики. приносит мне Иоана приглашение. Написано от руки. Разрисовано. «Товарищ Гаврил Сурду… приглашаем Вас принять участие в вечере, организованном клубом села Сэкэдате по случаю празднования 30 декабря, дня нашей дорогой Республики».

— Пойдешь, отец? Приходи обязательно. Слышишь?

Как мог я не пойти? Не послушать, как поет моя Иоана? Уже тысячу раз говорили мне про нее, как она поет… Оделся я во что получше… обул ботинки… сапоги-то мои Тодераш забрал — и вместе с женой отправились в клуб. Там кругом флаги, цветы, картины, — очень даже красиво все убрали. А потом — я слушал мою Иоану! Своим ушам не верил. Как по радио. Все рты разинули. К нам с женой подошли учителя, поздравляют… Потом секретарь, все начальство, приятели. Я был прямо на седьмом небе. Даже если бы мне задаром корову дали, и то я не был бы так доволен.

Потом начали пляски показывать на истраде. Дюже красиво. В одной из пар была и моя вторая дочка Замфира.

— А что Тодераша нет? — спрашиваю Иоану.

— Он в спектакле.

— А, хорошо.

Снова уселся я на свое место, довольный. Скоро начался и театр… Про кукурузу, про сев и там о разных делах. Так вот, браток, как раз когда смеялся я от всей души, кого, ты думаешь, я увидел на сцене? Чтоб мне провалиться сквозь землю, — это был я, как есть я! И усы, и походка, и одежа — как две капли воды я, каким меня знало все село… Понимаешь, даже голос как мой. Матерь божья, все хохотали так, что стены ходуном ходили… А я то краснел, то бледнел, пот лил с меня градом.

— Это… Тодераш… да? — спрашиваю Иоану.

— Он, он, — отвечает мне чертовка, а сама хохочет без удержу.

— Ну ладно! Уж я с него спущу шкуру… Покажу, как насмехаться над родителями!

— Успокойся, отец. Вовсе нет тут никакой насмешки, — принялась уговаривать меня дочка.

А на истраде я рассуждал о политизации кукурузы, вспоминал о том, как было при дедах, шел на поводу у кулаков и не хотел прислушиваться к тому, что мне советуют коллективисты. Никак не остановится, чертов сын. Я весь вспотел и просто трясся от злости. А люди кругом смеются, как будто нарочно хотят меня позлить. Не только потому, что на сцене он меня изображал, а больше из-за шуток, что отпускал Тодераш. А я его уж не слушал, еле сдерживался: так и подмывало вскочить на сцену и отчитать их. Ох, а кончилось все подсчетом, кто какой урожай получил. Получалось, что я в дураках остался. Этот сатана, Тодераш, смотрит на мешки, качает головой, бормочет что-то под нос, скребет в затылке, ну точь-в-точь как я — есть у меня такая привычка — и заключает на такой манер:

— Хм… черт побери, оказывается и для кукурузы политизация на пользу. Выходит, надобно и мне ею заняться.

Три раза вызывали Тодераша поклониться публике. А мне что оставалось делать? Смеялся и я вместе со всеми, правда нехотя, но смеялся, не показывать же виду, что я злюсь? А в голове прикидываю, как мне Тодераша проучить. Для начала, думаю, задам ему хороших тумаков… Пришел домой, молчу. Слова не вымолвил, пока он не пришел. А я знал, что придет он не один, а с Думитру и с невесткой, — жена позвала их пообедать у нас.

— Тоадор, — говорю я сурово, — где же у тебя стыд? Родного отца на смех поднимать перед всем селом! Так, значит, я тебя воспитал?

— Отец, прости, если провинился перед тобой. Только я критиковал тебя за то, что ты не хочешь нас слушать. Ты сам виноват.